Книга В моих глазах – твоя погибель! - Елена Хабарова

– Нет уж, спасибо, с тобой я все равно не смогу тягаться, а быть вторым в Риме неохота. Вот поступлю в мединститут, закончу, поеду после распределения в какую-нибудь тьмутаракань и буду там первым в деревне!

– Юлий Цезарь, ага, – рассеянно кивнула Женя и начала распаковывать вещмешок. – Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме. А в институт ты сначала поступи! Думаешь, твой фельдшерский диплом отменит вступительные экзамены? Напрасно надеешься! Слушай, Сашка, смотри, тётя Тома нам целый термос с какао налила. Ну вот зачем нам в такую жарищу горячее какао?!

– Да ладно тебе ворчать! – Саша снял ковбойку, повесил на ветку тальникового[29] куста, под которым Женя раскладывала вещи, и принялся расстилать покрывала. – Ты сразу в тени ляжешь или сначала на солнышко?

– Я лучше сначала купаться пойду.

Женя сняла ситцевое платье-халат, которое дошила только сегодня ночью (во всяком случае, так думал Саша, потому что раньше он этого платья у нее не видел, а всю ночь до него из кухни доносился слабый стрекот швейной машинки), и осталась в зеленом купальнике. Повязала волосы голубой косыночкой, которую достала из кармана платьица, и побежала к воде.

Саша с удовольствием рассматривал ее сзади: спина прямая, ноги длинные, стройные, бедра круглые, талия тонкая… Ну прямо артистка Сильвана Мангано! Женьке один ее кавалер со студии кинохроники, Жан Чесноков, иногда давал пригласительные на закрытые просмотры зарубежных фильмов, и буквально на днях они смотрели итальянское кино «Горький рис». У главной героини была ошеломляющая фигура! Когда после просмотра они с Женей долго-долго поднимались с набережной, где находилась студия, по длинной-предлинной лестнице на Комсомольскую площадь, Саша даже говорить не мог: перед глазами так и реяли эти обворожительные формы. Женька тоже помалкивала: на нее произвели ошеломляющее впечатление черные глаза Витторио Гасмана, который играл в фильме этого, как его там, ну, короче, отрицательного героя… Саша с удовольствием еще раз посмотрел бы этот фильм, чтобы полюбоваться красавицей Сильваной, но тайно переснятую копию на другой же день увезли во Владивосток, для очередного закрытого просмотра. А сейчас он подумал: чего по Сильване страдать, если можно на Женьку когда угодно таращиться? Правда, обычно она ходит не в купальнике, конечно, но когда кофточку трикотажную легонькую надевает и юбочку в складочку, это выглядит ну просто очень-очень!..

Тем временем Женя вошла в воду и осторожно бродила вдаль берега, иногда высоко поднимая ноги и смеясь. Обычно на мелководье в прогретой солнцем воде мельтешили мальки, некоторые умудрялись хватать купальщиков за ноги – конечно, не кусая, а так, слегка щекоча.

Солнце играло на волнах, слепило глаза. Оркестр играл негромко, да еще и нестройные звуки сносило ветром в другую сторону.

Хорошо!

Саша чуть подвинулся на одеяле, зевнул, перевернулся на другой бок, бездумно уставившись на железнодорожный мост, нависший над рекой.

По ту сторону моста появился буксир, тащивший против течения несколько барж. Это были нефтеналивные лихтеры[30], низко просевшие в воду: видимо, нагруженные сверх всякой меры. Многовато их, пожалуй, слишком уж они растянуты! Как бы баржи не налетели на опоры моста.

В это время сверху пошел железнодорожный состав, тянущий цепочку цистерн.

«Совпадение, – вяло усмехнулся Саша, которого разморило на солнышке. – На мосту нефть, под мостом нефть…»

Он бездумно таращился на поезд, потом отвернулся к Жене, которая вошла, наконец, в воду по пояс и то приседала, то выпрямлялась: наверное, привыкала к воде.

«Надо тоже пойти купнуться», – подумал Саша, медленно поднимаясь на ноги. Бросил рассеянный взгляд на цепь барж – да так и замер, увидев на концевом лихтере, возле жилой будочки, язык пламени, лижущий палубу.

Хабаровский край, район Бикина, 1957 год

Близился рассвет, когда Ромашов выбрался из лиственничника и побрел прочь от карьера. Несмотря на то что он застал и Степана, и кабана уже умирающими, в них, могучих при жизни существах, еще оставалось столько жизненной энергии, что Ромашова до сих пор шатало от ее преизбытка. Чтобы немного успокоиться, он наелся кабаньей печени, не обращая никакого внимания на горьковатый неприятный привкус. Потом ножом Степана, не без труда извлеченным из кабаньего бока, Ромашов освежевал тушу и нарезал лучших кусков мяса, завернув их в шкуру кабана.

Ливень все не кончался, усилился ветер, но кровь, которой Ромашов вымазался, ужа впиталась в тело, и он не чувствовал холода. Конечно, это блаженное ощущение некоей сверхсилы долго не продлится, но пока он мог им насладиться вволю: тело его было словно бы раскаленным, он даже не стал одеваться ни в свое зэковское тряпье, ни в одежду, которую снял со Степана и нес теперь с собой. Она, конечно, была окровавлена, но после того, как Ромашов на пару часов оставил ее под проливным дождем, кровь наверняка смылась.

Степан обладал громадной силищей, а секач, очевидно, был вожаком стаи и побеждал во многих схватах с соперниками, поэтому Ромашов, вообще-то не склонный к риску и обычно тщательно обдумывающий каждый свой шаг, сейчас бы готов орать в голос от переполнявшей его радости жизни. Эти две силы, слившись воедино, заставили его почувствовать себя непобедимым и неуязвимым.

Орать он, конечно, не стал, однако не мог отказать себе в удовольствии вернуться к лагерю и пройти поблизости от ограды. И едва не расхохотался: охраны не было никакой! Видимо, вохра как залезла с началом грозы в будку, так и не высовывалась оттуда. Однако тотчас Ромашов услышал лай и понял, что охранники спустили собак – на всякий случай. Конечно, все псы почуяли запах кабана и мчались туда, где стоял Ромашов. На миг он ощутил острое, почти неодолимое желание дать им попробовать крепость своих клыков, но, к счастью, сразу вспомнил, что клыков у него нет, да и со всей сворой ему не справиться, – и пошел прочь.

У Ромашова еще оставалось часа два до утренней поверки, когда отсутствие его неминуемо обнаружится. Дождь не собирался утихать, и можно было надеяться, что он смоет его следы и капли крови, которые сопровождали каждый его шаг. Конечно, беглеца будут искать, особенно когда обнаружат труп раздетого Степана и останки кабана, однако Ромашов не сомневался, что за это время уберется отсюда довольно далеко. Тем более что труп он упрятал надежно под выворотнем и без собак его вряд ли найдут. Какое-то время, пожалуй, охрана будет думать, что это Степан увез заключенного, а волей или неволей – не столь важно!

В Ромашове сейчас бушевали две сущности – человека и зверя, и несколько минут было довольно непросто отделить желание кабана метнуться в тайгу и мчаться звериными тропами, удаляясь от опасного человеческого становища, – и трезвые, спокойные, насквозь бытовые воспоминания Степана об отремонтированном моторе грузовика, о свояке, участковом милиционере из соседнего села, который просил его нынче вечером заехать к нему, чтобы забрать новый паспорт[31], а заодно завезти еще три паспорта для вольнонаемных.