Книга Алина - Сергей и Дина Волсини

Она вздохнула. Лицо ее погрустнело, но ей шла эта грусть, и она это, конечно, знала. Глаза ее по-прежнему оставались мягкими, губы чуть улыбались, как будто она говорила обо всем со снисходительностью к прошлому, и во всем ее облике присутствовала какая-то спокойная дружелюбность, даже нежность.

– Знаете, я многое могу выдержать. Все детство я спортивной гимнастикой занималась. Вы ведь тоже в прошлом спортсмен? Да, да, Алина мне рассказывала. Вы поймете меня. Маме очень хотелось, чтобы я осуществила ее мечту, стала гимнасткой. Алине-то повезло, она крупной родилась, и в детстве всегда была полненькой, а то и ее ждала бы та же участь. Папа тоже обожал со мной заниматься. Сколько себя помню, с утра подъем и сразу на улицу, пробежка, зарядка, турник. Ни погода, ни плохое самочувствие его не волновали. Так что я привыкла к дисциплине. Привыкла себя во всем ограничивать. И никогда себя не жалеть… И долго не представляла, как можно жить по-другому. Только сейчас стала задумываться, что это не так уж правильно.

Она сплела пальцы и уткнулась в них подбородком, слегка опустив голову.

– У меня, как вы сказали, тоже все совпало – и мое сорокалетие, и переезд сюда. Каталонцы многому меня научили. Они такие неторопливые, они никуда не спешат и ни о чем не переживают. Это такое облегчение после жизни в Москве, ну да вы и сами прекрасно это знаете. Здесь можно просто жить, понимаете? Просто жить и ничего больше не делать. Гулять по улицам, кушать, пить кофе, разговаривать. И ничего из себя не изображать, не стремиться быть лучше, не стараться побольше успеть. Не успел – и ладно, завтра сделаешь, понимаете? Для меня это такое открытие! Я никогда так не жила. Я, наверно, за всю свою жизнь ни одного раза не сказала себе – не успела? ну и ничего страшного, потом доделаю. Ни разу! Потому что и мне никто так не говорил. Я такого не слышала. Никогда. Наоборот, не успела сегодня – значит, завтра двойная норма. В спорте ведь только так, вы согласны?

Я отлично ее понимал.

– Только здесь я стала задумываться, как это все неправильно у нас устроено. Если бы у меня была дочь, я бы с самого начала учила ее просто жить и радоваться всему, что тебя окружает. Не работать, не преодолевать себя, не мучить, а наоборот – баловать, позволять себе отдых. Спать, когда хочется, кушать, сколько хочется… Купаться в море хоть целый час, хоть два часа, не вылезая. А не десять минут по свистку, как было у меня. Я бы ее воспитывала совсем по-другому, не так, как воспитывали меня. Мальчишки – другое дело. Им нужна дисциплина, их нельзя слишком баловать. Да и то…

Она взяла салфетку и стала складывать ее своими тонкими смуглыми пальцами, потом распустила и стала складывать опять, наконец, бросила, всплеснула руками и подняла глаза на меня.

– Я могу изображать хорошую жену. Но я не могу быть ему хорошей женой. Вы понимаете меня?

Я слабо кивнул.

– Я бы хотела, но… У меня не получается, не получается… быть… хорошей женой.

Рот у нее задрожал, губы сжались, она заговорила, тихо, с трудом выдавливая из себя каждое слово.

– Можно не ругаться при детях… Можно ходить в гости… Можно хорошо выглядеть, улыбаться. Можно навещать вместе родителей. Ходить на школьные праздники. Все это можно… Нельзя только одного, – она опустила взгляд, потом взмахнула ресницами и произнесла, глядя прямо на меня, – спать в одной постели.

Я отпрянул от такой откровенности. А она сцепила пальцы и заговорила прерывисто, вполголоса, почти шепотом:

– Если бы вы только знали, что это за мученье… Каждую ночь на тебя как будто нападают, делают с тобой что вздумается… А ты ничего не можешь сделать. Это невыносимо… И не только физически. Это как… как полное поражение… как признание того, что ты ничтожество… не женщина, не человек… Что ты должна подчиниться, забыть о себе… растоптать себя… Я чувствовала то же, когда наша тренерша орала на нас и заставляла подниматься, повторять все заново, а у меня уже коленки опухли, голова кружится от голода… Знаете, какое это унижение – какое это отвратительное, невыносимое унижение, когда ты взрослая женщина, когда гимнастический зал и тренировки давно остались в прошлом, и нет больше никакой тренерши, а ты опять… Вот так же, точно так же, как в детстве… И это делает не чужой человек. Это мужчина, который говорит, что любит тебя. Как это возможно?

Я ушам своим не верил. Она опустила глаза, и я подумал, что она сейчас заплачет. Но она только поджала подбородок и затеребила салфетку в дрожащих руках.

– Нет ни одного человек на свете, кому я могла бы рассказать об этом. А кому? Маме, что ли? Мама мне, знаете, что говорит? Она говорит, я не понимаю, чего тебе еще надо. Она Мишу с самого начала обожала. Он ее подарками засыпал. К лучшим врачам устраивал, когда она болела. Водителя своего давал. Всегда к нам ее звал. Сам на вокзале встречал, сам провожал. А что еще пожилому человеку надо? Конечно, она его обожать будет. Ей же с ним спать не ложиться… Она-то и не помнит уже, что это такое. Папа у нас умер, когда Тема только родился, а до этого они, сколько себя помню, в разных комнатах ночевали. Она всегда с нами, с детьми, он у себя, на своем диване. Зато я, наоборот… из больниц не выхожу…

Она горько улыбнулась и покачала головой.

– Подругам тоже не расскажешь, зачем? Они только рады будут, что у меня хоть что-то в жизни не так. Алине нельзя, она маленькая еще. Верит в любовь, замуж мечтает выйти. Я, говорит, хочу, чтобы у меня все было как у тебя. Смешная такая…

Некоторое время она сидела в задумчивости. Я смотрел на нее, ошарашенный, и молчал. Когда она снова подняла лицо, я удивился, что глаза ее почти не изменились и были все такими же мягкими, медлительными.

– Я очень уважаю мужчин, которые способны отпустить женщину, когда все закончилось.

Она сделала паузу и посмотрела на меня со значением. Что я должен был сказать?

– Не мучить ее, не удерживать. Не шантажировать детьми. По-моему, в этом есть настоящая сила. Быть великодушным и означает быть сильным, как вы думаете?

Я только кашлянул в ответ и пожал плечами.

– Только этого, к сожалению, не узнаешь, пока не поживешь с мужчиной и не захочешь от него уйти… Вот вы такой, – глаза ее засияли, обдав меня лучистым улыбчивым взглядом, полным одобрения, восхищения и, не знаю, чего еще; мне даже стало неловко.

– Да ну что вы…

– Вы смогли отпустить жену, когда она попросила об этом. Вы великодушный.

– Просто у нас другая ситуация…

– Да, да! – с чувством сказала она, пропуская мимо мои попытки возразить. – Вы великодушный. Вы благородный. Вы настоящий мужчина…

Я не знал, что и сказать. Любой на моем месте испытывал бы гордость, и я не был исключением, так приятно было слышать эти слова от женщины, знавшей толк в отношениях и в жизни, но в ту же минуту меня как стрелой сразило другое чувство, куда менее приятное. Я ощутил, что и в этих ее словах, и во всем нашем разговоре начинает появляться что-то нехорошее, предательское. Слишком близкое у нас с ней выходило знакомство, слишком личные тайны она открывала мне сейчас, слишком горячо смотрела на меня, и от этого я чувствовал себя так, как будто предаю Алину.