Книга Резидентура. Я служил вместе с Путиным - Алексей Ростовцев

До сих пор я вел разговор об употреблении алкоголя разведчиками без служебной необходимости. Теперь хочу рассказать о том, как много его выпивалось по служебной необходимости. Пришел ты к немцу в кабинет – он тебе кофе с коньяком, пришел он к тебе – ты ему пару рюмок русской водки с соленой соломкой. А дней рождения было сколько! И у нас, и у них. А праздников! Тоже и у нас, и у них. А еще опер каждый день проводил встречи с агентурой. Если на конспиративной квартире, то пили мало, а если в гаштете, то побольше. Практически от опера почти всегда немного попахивало. Дяди с недостаточно устойчивой нервной системой такого жизненного темпа не выдерживали. Работал у нас в одном из округов с виду крепкий сибирский парень Володя Беспамятный. Так он после встречи с каким-то из своих агентов пришел на вокзал, чтобы уехать на поезде в окружной центр, и упал в траншею, где ходят поезда, прямо на рельсы. Его спасли бдительные немецкие пролетарии-железнодорожники. Земляк Володи Женя Соломин, возвращаясь со встречи, где принял несколько доппельтов (доппельт – двойная порция водки или коньяка, равная сорока граммам), взял к себе в машину приглянувшуюся ему немецкую девушку, что было строжайше запрещено, и стал объясняться ей в любви при помощи рук, хотя прилично знал немецкий язык. В результате неуправляемый автомобиль врезался по касательной в каменную ограду. Использование автомашины в сочетании с алкоголем нередко приводило к печальным последствиям. Правда, никогда ни один из наших оперов не совершил наезда на гражданина дружественной страны. А на деревья и столбы часто наезжали.

Лично я, когда получил немецкие водительские права, дал страшную клятву никогда не садиться за руль в нетрезвом состоянии. Зарок этот нарушал дважды. Один раз боялся опоздать на выступление звезд мирового фигурного катания в новом галльском Ледовом дворце. В другой раз заметил, что мой друг, который должен был вести машину после деловой встречи, гораздо пьяней меня. Пришлось отобрать у него ключи и сесть за руль самому.

Ох, уж эти мне доппелъты! Помню, как только что прибывший из Союза кадровик пытал опера, разгрохавшего машину по пьяной лавочке.

– Сколько ты выпил?

– Сто шестьдесят граммов.

– Почему не сто пятьдесят и не двести?

– Сто шестьдесят, – продолжал настаивать несчастный опер.

Кадровик по незнанию обычаев страны никак не мог понять, что речь идет о четырех двойных порциях.

Конечно, бывают в оперативной практике такие ситуации, когда не пить просто нельзя. Однажды мне пришлось проводить вербовочную беседу с иностранцем на выезде, километрах в ста пятидесяти от Галле. Я знал, что придется выпивать, поэтому попросил у начальника машину с немецким шофером. Объект вербовки оказался крепким орешком, и беседа с ним была нелегкой, тем паче, что он вздумал проверять меня на прочность. Мы выпили по четырнадцать доппельтов вперемешку с пивом. Закусывали сардельками, потому что встреча протекала в занюханном кабачке на окраине небольшого города, и другой закуски там не было. Четырнадцать доппельтов – это пятьсот шестьдесят граммов. Весь разговор мы вели, что называется, на вздернутых нервах. На то были причины. Когда же сделка состоялась, то обнаружилось, что и я, и он трезвы, как стеклышко. Мы любезно простились, я пошел к машине, рухнул на заднее сиденье и моментально вырубился. Когда шофер приехал в Галле, ему с превеликим трудом удалось растолкать меня и довести до квартиры.

Сколько водки, коньяка и пива выпили сотрудники Представительства за сорок с лишним лет его существования? Это я знаю совершенно точно: море. Какое море? Не очень большое, но не такое уж и маленькое. Поменьше Черного, но побольше Азовского.

В. В. Путин в книге-интервью «От первого лица» говорит, что в период службы в Представительстве одного только пива выпивал около четырех литров в неделю. Это значит – двести литров в год, а за время всей командировки – более восьмисот литров, что в одиннадцать раз превышает вес самого президента.

Нельзя обойти вниманием вопроса о том, как в советской разведке вообще и в Представительстве в частности оценивался труд опера. Сказать, что опера чаще лупили, чем поощряли, – это значит, далеко не все сказать. Сказать, что государственные награды навешивались преимущественно на руководящие груди, а от опера отделывались благодарностями разного уровня, – это тоже не все.

Мне кажется, партия относилась к своему вооруженному отряду с опаской и держала его в черном теле. Некоторые члены Политбюро не скрывали своего пренебрежительного отношения к органам. Такой авторитетный в партии человек, как Громыко, говаривал, например, что не может терпеть запаха сапог в своем ведомстве. «Сапогами» были мы – разведчики. Между прочим, «сапоги» эти по интеллекту и образованности часто на голову превосходили Громыкиных разгильдяев-мидовцев.

В 80-е годы партия уже слабо реагировала на информацию своей разведки, добытую зачастую с риском для жизни и свободы оперработников и агентуры, или же вообще не реагировала на нее. Политбюро мы называли братской могилой наших донесений. Информация, полученная по линии научно-технической разведки, нередко разворовывалась недобросовестными учеными, которые защищали на ее основе свои диссертации. У нас складывалось такое впечатление, что партия больше верит различным советникам с сомнительными репутациями, чем собственной разведке.

Я не знаю ни одного случая, когда разведчику присвоили бы звание Героя при жизни. Ох, простите! Убийце Троцкого, кажется, дали Героя после отсидки. Далеко было разведчику до знатного кукурузовода или свинаря. А разве в разведке не работали люди, которые заслужили высшую награду страны? Немало было таких людей. И подвиги совершали, и в тюрьмах маялись подолгу.

Неправильной была сама система оценки труда оперработника. Скажем, завербовал ты агента, а через месяц уехал на родину. Проходит какое-то время, и от источника начинает поступать ценная информация. Поощрен будет сотрудник, у которого агент в данный момент находится на связи, а о тебе никто не вспомнит. Зато, если завербованный тобой агент провалится, тебя найдут на Сахалине и накажут. Это были не единичные случаи. Это была система.

Неверным мне представляется порядок приурочивания поощрений к праздничным датам. Все три мои командировки завершались за один-два месяца до празднования годовщины Октябрьской революции. В двух случаях это были круглые даты – 60-я и 70-я. Если бы я дотянул в Берлине до праздников, то меня обязательно поощрили бы по достигнутым результатам. Кто не верит – пусть почитает мои аттестации. И так было не только со мной, а с массой других сотрудников. Когда ты возвращался на родину, тебе приходилось начинать жизнь с чистого листа. Твои прошлые заслуги никого не интересовали. Это тоже была система. Случалось порой, что лихие кадровики предлагали оперу по возвращении домой должность с понижением, хотя опер этот в загранке проявил себя с положительной стороны. Несправедливостей разного рода было много. Поэтому в органах из поколения в поколение переходила горькая прибаутка. Ее не уставали повторять, если случалось какое-нибудь ЧП: сейчас последуют поиск виновных, наказание невиновных и поощрение руководства.