Книга Ледяное сердце не болит - Анна и Сергей Литвиновы

– Что ты узнал? – без предисловий раздался в трубке заполошный голос бывшей жены.

– Фули ты звонишь так рано?! – рявкнул Бахарев.

– А-а, ты спишь!.. – обличающе завопила старая дура Анжелка. – Да как ты можешь сейчас спать, не понимаю?! Я всю ночь глаз опять не сомкнула!..

– Чего тебе надо?! – проорал Роман Иваныч.

– Я хотела узнать, что нового. – Жена переменила обличающий тон на плаксивый.

– Что нового?! – крикнул Бахарев (странно, но от его собственного ора боль уменьшалась, словно он передавал ее посредством крика бывшей супруге). – Ничего!! Фули может быть нового?! Мы с тобой вчера в двенадцать говорили! Что могло за шесть часов случиться?!

– Все! Все, что угодно, могло случиться! – сквозь слезы крикнула Анжелка. («Вот потаскуха, дряблая, вышедшая в тираж потаскуха, что ж и она-то еще мне нервы мотает!»)

– Не знаю я ничего! – завопил Роман Иваныч. – Нету ничего нового!

– Ты как хочешь, Роман, а я иду в милицию.

– Нет!! – рявкнул он. – Я сказал тебе: нет! Я! – тебе! – запрещаю!

– Ты бл…ям своим запрещай! – заорала в ответ Анжелка. – Ганке своей! А мне ты никто, понял?! Давно – никто!.. А Машеньке – я мать!

– А я – отец! Отец, в бога твою и в душу мать!

– Да? – ехидненько проскрипела Анжелка. – А ты уверен? Уверен, что отец ты?

Когда уже кончилась любовь и пришла ненависть, она частенько изводила его: «А уверен ли ты, Рома, что ты – отец Марии? Может, ее отец – Вовик? Или Кирюшка? Или вообще Ахмет? Я ведь с вами со всеми тогда спала!..» Она об этом талдычила все то время, пока они разводились. Тогда Бахарев приучил себя не обращать внимания на эти провокации – ведь дураку понятно, что Машенька – его дочь. Что в него она – и ростом, и статью, и носиком, и разлетом бровей. Его это дочка, его, он с самого начала это чувствовал, и потому любил без всякой меры, и баловал, и любовался… И вот теперь, когда произошло несчастье, старая проститутка жена опять вытащила из чехла прежнее оружие – единственно, чтобы его уязвить больнее.

– Засунь свой поганый язык себе в задницу! – проорал Роман Иваныч. – И ни слова больше о милиции! Я делаю все, что могу!

– А что ты можешь? И что ты делаешь?

Бахарев на самом деле произвел, наверное, все действия, возможные при нынешней поганейшей ситуевине. Он встретился с полковником Ткачевым из МУРа, объяснил расклад и попросил помочь – но только при полной конфиденциальности, чтоб ни одна собака посторонняя не узнала о похищении, чтобы не добралась эта информация до суки-похитителя… И еще Роману Иванычу устроили встречу с батоно Резо, старым вором в законе, одним из тех смотрящих, кто следит, чтобы на преступном рынке столицы – шла ли речь о похищении машин, людей, кражах, вооруженных грабежах – не находилось бы места для посторонних, для разного рода неорганизованных дилетантов. И Резо тоже обещал помочь. (Бахарев даже представить себе не мог, как и чем он потом расплатится за его услугу, – никаких денег и связей может не хватить!) Но участие старого вора в законе означало, что вся работающая на грузина армия – а у него штыков побольше, чем у МУРа, и они лучше организованы и оснащены – ищет сейчас Марию.

Однако никаких вестей нет ни от бандитов, ни от милиции, а время идет, и Роман Иваныч до сих пор не знает, что с его девочкой и где она… И он тоже, может, хотел бы, как его бывшая жена, излить на кого-нибудь всю свою горечь и беспокойство – так ведь не на кого!.. Не на Ганку же, красавицу-пустышку, та ведь здесь совсем не при делах… Ей Машенька – ноль, пустышка, которой он дарит (отрывая от нее, пустоголовой) турпоездки и украшения…

Бахарев попытался успокоиться.

– Еще раз тебе, Анжелика, повторяю, – сказал он в трубку ровным тоном. Иначе, на повышенных тонах, старую супружницу ведь не переубедить, и она действительно в ментуру попрется, официальную заяву про дочку строчить. А из ментовки сейчас информация утекает, прямо хлещет изо всех дыр, в две секунды до похитителя дойдет… – Ни в какую милицию ты, Анжелика, не ходи. Не нужно тебе ни о чем заявлять. Менты и так в курсах ситуевины на самом высоком уровне. И они ищут нашу девочку, только втихаря, чтобы суку-похитителя не спугнуть. Не надо, Анжела, в милицию, поняла?

– Да-а… – протянула бывшая жена. – Поня-яла… – Рассудительный тон на малых оборотах порой оказывал на нее успокаивающее действие, типа валерьянки. – Но я же тебе говорила… Говорила же я… – завела новую, теперь заунывную песню супружница. – Нельзя Машеньку здесь, в проклятом совке, оставлять. Надо ее в Англию учиться отправить или в Швейцарию, а ты: «Я не могу… При моем положении…» Вон другие люди, с положением и повыше тебя, спокойно своих детей за границу пристраивают и не боятся ничего… А ты… Да тебя просто жаба задушила, все твои деньги на бл…ей уходят, на Ганку твою… Нет чтобы дочери помочь…

– Ладно, Анжела, – устало сказал Бахарев. – Давай закончим. Если я чего узнаю, сразу тебе отзвонюсь.

То, что его жаба задушила дочери помогать, разумеется, было самым мерзким враньем, на которое только бывшие жены по отношению к бросившим их мужьям способны. Уж он-то для Машеньки своей ничего не жалел. Все готов был отдать, все купить. Для единственной-то кровиночки! Когда вместе жили, супружница все наоборот гундела, что балует он дочь: и куклы самые лучшие импортные, и «Денди», и компьютер, единственный в классе… А уж платьица!.. Как конфетка доченька была одета! Как королева! И из-за границы не вылезала, особенно в последнее время. На зимние каникулы во Францию или Англию, на весенние – на Кипр, на летние – в Гоа или на Мальдивы… И этой старой кошелке, Анжелке, тоже приходилось летние и зимние поездки оплачивать: чтобы, значит, девоньке не было скучно и находилась она под присмотром… Единственная моя, крошечка, деточка!..

Она и в детстве-то красивой была, а уж как стала в девушку превращаться – у Романа Иваныча аж дух захватывало. Куда до нее Ганке, куда Анжелке (не сегодняшней, конечно, а молодой, со времен его жениховства)! Высокая, статная, с точеным личиком, с формами великолепными. Не раз при взгляде на нее у Бахарева начинал шевелиться его неугомонный дружок в штанах – да Роман Иваныч ведь не мразь извращенская, он дружка сразу осаживал и лишь любовался Машенькой, как драгоценной скульптурой, изящнейшей статуэткой. Благодаря доченьке он новую любовь к женщине познал: не плотскую, не тяжелую, с желанием обладать, да немедля, а иную – воздушную, легкую, восторженную. Когда только смотришь на предмет любви во все глаза и каждым его движением восхищаешься. Такого у Бахарева даже в давно забытой средней школе не случалось: чтоб просто смотреть, и радоваться, и наслаждаться, и гордиться!.. И безо всякого вожделения!..

А какая к нему ревность подкатывала!.. Порой при одной только мысли, что мальчишки, прыщавые онанисты, на девоньку его смотрят совсем другим взглядом – плотским. И что Машенька, пожалуй, совсем скоро в потных ручонках какого-нибудь худосочного фраерка окажется. Слава богу, вдали от Романа Иваныча она все-таки росла – а то, ей-богу, увидел бы ее с каким-нибудь молодым скунсом в обнимку, вырвал бы, наверно, парню все хозяйство с корнем!