Книга Жена немецкого офицера - Сюзан Дворкин

Когда мы вернулись со свекольных полей, фрау Флешнер выстроила всех перед домом. Мы радостно ждали объявления: мы были свято уверены, что она сообщит нам день, время и номер поезда.

«Вы в Вену не едете, – сообщила она. – Вы едете в Ашерслебен работать на бумажной фабрике. Считайте, что вам повезло. Помните: пока вы работаете на благо Рейха, ваши близкие в безопасности».

Мина расплакалась, и я ее обняла.

«Пожалуйста, сообщи моей маме, – написала я Пепи 12 октября 1941-го, – я сама не могу. Когда же мы снова увидимся? Жизнь сейчас такая тяжелая. Я ничего не знаю о том, что творится в Вене! Сегодня я больше писать не могу. Целую. Твоя отчаявшаяся Эдит».

Ашерслебенские рабыни

Мы стояли в центре Ашерслебенского трудового лагеря. Каждая надела самые чистые ботинки и самую аккуратную рабочую одежду. Каждая была помечена желтой звездой – этот знак мы надели для поездки, и снимать его было запрещено. Кожа у нас была бурая, как осенняя листва.

Те девушки смотрели на нас не менее удивленно, чем мы на них. Понимаете, они красиво выглядели. У них были ухоженные ногти, прически. И чулки! Красивым показался нам и лагерный дом – трехэтажный, с кухней, душевыми, гостиными, шторами и даже картинами на стенах. «По сравнению с Остербургом здесь просто рай!» – подумала я.

Крупная девушка по имени Лили Крамер угостила нас желудевым кофе. Она окончила университет и поблескивала очками, низко сидевшими на ее длинном носу.

«Вам в Остербурге разрешали так ходить?»

«Там фермы».

«Здесь нужно одеваться, как в городе, – объяснила она и понизила голос, наклонившись к нам. – Они хотят, чтобы мы выглядели как обычные работницы с зарплатами, чтобы не расстраивать и не пугать посетителей. И чтобы самим не вспоминать о том, кто мы на самом деле».

«Здесь часто бывают посетители?» – оживилась Мина. Она всегда и во всем искала хорошее.

«Нет, – ответила Лили, – никогда. Слушайте, может, кто-нибудь из вас интересуется камерной музыкой?» Мы удивленно на нее посмотрели.

«А драматургией? Шиллером?»

Она что, сошла с ума?

«Жаль», – вздохнула она и ушла. Она до смерти устала быть окруженной дураками – как Елена из «Дяди Вани».

Мы быстро разобрали вещи. В комнату часто заходили девушки в красивых платьях, помеченных все той же желтой звездой. В шесть утра они грели щипцы и укладывали волосы. Сначала я думала, что все это было пустой позой, что они просто старались вести себя как ни в чем не бывало. Однако вскоре я поняла, что ими двигали и другие мотивы. Все они искали защитников. Необязательно любовников или ухажеров: к октябрю 1941-го отношения между арийцами и евреями были уже запрещены. Нет, ашерслебенские рабыни искали кого-нибудь, кто захочет, чтобы они остались и продолжали работать – все ради того, чтобы их семьи не депортировали из Рейха.

Уже много позже я нашла фотографии той бумажной фабрики, принадлежавшей господину Бестехорну. У нее был красивый фасад, аккуратный главный вход, приятный дворик, на окнах стояли цветы. Тогда я впервые увидела фабрику с парадного входа. Мы каждое утро выходили из бараков под предводительством красивой и подлой лагерной начальницы фрау Дребенштадт и заходили на фабрику с заднего хода. Я насчитала восемьдесят два человека, но, возможно, нас было больше.

Нас с Труде и Миной поставили работать за штамповочные прессы – зеленые, древние, выпущенные еще в викторианскую эпоху чудища, штампующие коробки для лапши, крахмала, хлопьев, кофе и других недоступных нам продуктов.

Я стояла перед машиной. Левой рукой я подкладывала под ножи четыре картонки. Ножи опускались. Я переворачивала листы. Ножи опускались. Я вытаскивала готовые листы правой рукой и подкладывала левой следующие четыре заготовки. Ножи опускались. Я стояла на одном месте, запихивала в машину картон, переворачивала, вытаскивала, запихивала снова – и так с 6.30 до 11.45, а после перерыва с 13.15 до 17.45. Ножи падали вниз, как на гильотине. Раз! Раз! Раз! Рев моторов, удары ножей и шорох картона не прекращались ни на секунду.

Начальник отделения господин Фельгентреу был нацистом и очень гордился своей работой. Дождавшись, когда наш инженер Леман установит таймер на прессе, он включил свой секундомер и рявкнул: «Ты! Пошла!» Я работала как ужаленная. Внутрь, повернуть, внутрь, вытащить, внутрь, вытащить, внутрь, повернуть, раз! Раз! – так быстро, как я только могла, снова и снова спасая пальцы от ножей. Прошло десять минут. Неожиданно он снова крикнул мне: «Стоять!»

Сердце колотилось, по коже стекали струйки пота. Кончики пальцев горели. Фельгентреу посчитал, сколько я сделала коробок, умножил результат на шесть и получил норму выработки в час. Эту цифру он умножил на восемь и получил дневную норму: 20000 коробок.

«Сэр, но это же невозможно, – запротестовала я. – Невозможно работать восемь часов так же быстро, как десять минут».

Он меня проигнорировал и пошел дальше. Я побежала за ним. Меня остановил надсмотрщик Гебхардт. Старшая работница, стоявшая рядом с ним, приложила палец к губам, намекая, чтобы я не возмущалась. Я заметила, что, если не считать большого, это был единственный палец на ее правой руке.

В первый день я сделала 12500 коробок. Работа была не такой тяжелой, как в полях, но, когда прозвучал свисток, я чуть не упала на месте.

На ужин мы получали по два куска хлеба с чашкой кофе.

На следующий день мне сообщили, что, если я снова сделаю меньше, чем должна, то буду работать, пока не закончу норму. До свистка я успела сделать 17000 коробок. Я продолжала работать. К тому моменту я настолько устала и изголодалась, что мне потребовалось еще несколько часов. Когда же я наконец закончила, какая-то арийская работница впихнула мне в руки метлу и приказала подмести пол.

«Нет, Эдит, – сказал господин Гебхардт, – иди ужинать».

Большую часть еды за день мы получали на обед в виде неясной смеси картошки, капусты и сельдерея, разложенной по коричневым мискам. Смесь эта была, по выражению нашей интеллектуалки Лили, «средним арифметическим между жидкостью и овощами». Это описание полностью соответствовало действительности.

Вдобавок к работе на фабрике каждый месяц я должна была неделю помогать на кухне. Я протирала столы, чистила картошку и мыла кастрюли. Стоя перед кастрюлей с вареной картошкой и раскладывая по одной в каждую коричневую миску, я каждый раз думала: «Я могу положить одну в карман. Обожгусь, ну и что?» За мной следила нацистская повариха. Она прекрасно знала, о чем я думаю. Все в какой-то момент поддавались размышлениям о краже картошки. Я боялась. Отправляя картошку в очередную тарелку, я представляла, как кладу ее в карман.

Как-то за ужином, состоящим из хлеба и кофе, Мина прошептала мне: «Эдит, они что, хотят уморить нас голодом?»

«Пока придется обходиться обедом, благо он сытнее, – ответила я ей, – и написать домой, чтобы нам прислали еды».