Книга Репортажи с переднего края. Записки итальянского военного корреспондента о событиях на Восточном фронте. 1941-1943 - Курцио Малапарте

Завтра, возможно, всего в течение нескольких часов битва за Днестр подойдет к концу. (Пока я сижу в кузове грузовика рядом с зенитным пулеметом и делаю эти заметки, солнце уже садится, и где-то далеко над плодородной украинской степью кровавые закатные облака разгоняют залпы рвущихся снарядов. Мимо проходят раненые немецкие и румынские солдаты. С их лиц капает пот, глаза сияют юношеским задором. У полевого лазарета лежит советский офицер с тяжелым ранением живота. Тяжелый немецкий танк трогается с места, останавливается, и из открывшегося стального люка с громким смехом один за другим выпрыгивают солдаты экипажа. Наступает вечер с его тяжелой влажностью и запахом зерна. Я пока не могу ничего сказать о том, кто вышел победителем из битвы. Мне приходится довольствоваться тем, что я помогаю читателю понять те гигантские проблемы, которые определили огромное значение этой войны. Через несколько дней мы отправимся в район колхозов-гигантов, и эти проблемы приобретут жизненно важное значение. И этот факт послужит хотя бы для того, чтобы оправдать все великие лишения и опасности, являющиеся неотъемлемой частью той кочевой колоритной жизни всех нас, включая и меня, кто сопровождает немецкие моторизованные колонны по дорогам Украины.)

Глава 11

Призраки

Сороки (на Днестре), 6 августа

Всю ночь над Сороками летали советские самолеты, пытаясь уничтожить технику, которую немецкие понтонеры собрали на правом берегу Днестра напротив Ямполя. Всю ночь долина содрогалась от грохота разрывов. С наступлением дня воздушные бомбардировки и зенитный огонь стали настолько яростными, что я отказался от мысли попытаться уснуть.

Пока брился под открытым небом перед зеркалом, которое подвесил на гвоздь в двери конюшни, я завязал разговор со старым крестьянином. Когда речь зашла о колхозе, старик покачал головой, поглядывая на меня искоса. Он беспокоился за урожай. Он не знал, что делать. Все здоровые мужчины сражались в рядах Красной армии, и в результате ощущалась нехватка рабочих рук. Многие сельскохозяйственные машины неисправны. Чтобы их отремонтировать, нужно время, и есть опасность, что за это время зерно будет потеряно. Старик смотрел на небо: на горизонте скапливались черные тучи. Это лето было влажным. Очень важно было без дальнейших задержек убрать зерно. Но женщины без посторонней помощи не смогут сделать эту работу. Старик снова покачал головой. «Что нам делать?» – воскликнул он.

Когда мы снова тронулись в путь, солнце едва начало подниматься. Мы ехали вниз по холму, в сторону города Сороки. Это небольшой городок, чудесно расположенный на широкой излучине реки, у подножия высокого утеса, нависающего над долиной. Когда мы делали петлю по дороге (она круто идет вниз, переполнена грузовиками, артиллерийскими повозками и колоннами машин инженерных войск), неожиданно перед нами открылась панорама города. Это было самое прекрасное и одновременно ужасное зрелище. На берегу реки стояла крепость, и ее круглые зубчатые башни возвышались над черной массой лачуг, развороченных бомбами и съеденных пожарами. Когда-то городок принадлежал генуэзцам, затем поочередно им владели молдаване, турки и, наконец, русские. Мы въехали в полумертвый город. Долго бродили среди развалин мимо групп босых, оборванных людей с растрепанными волосами и черными от сажи лицами. Люди несли на себе матрасы, стулья и обгоревшие части мебели. Дежуривший на перекрестке солдат фельджандармерии рекомендовал нам держаться подальше от центра города, который все еще активно обстреливался русской артиллерией с другого берега реки. «Если вы проедете поближе к пригородам, – советовал он нам, – то сможете найти там несколько уцелевших зданий». Мы свернули на широкую улицу, и машина понеслась прочь по кускам каменной кладки, грудам мусора, обуглившимся кускам бревен, после чего мы въехали на площадь рядом с городским парком.

Этот парк с его высокими тополями, тенистыми липами, акациями, живыми изгородями со специальными решетками, увитыми растениями, похожими на дикий виноград, был похож на зеленый оазис среди обугленных развалин разрушенного города. Стулья, столы, посудные шкафы, кровати – все это было разбросано в беспорядке на зеленых лужайках. Причудливые заросли листьев и веток на фоне ярко-голубого неба отражались в пруду с желтоватой водой, на поверхности которой плавали куски дерева, промокшие листья и клочки бумаги.

В парке гуляли несколько женщин с детьми. Это был один из тех провинциальных парков, о которых писали в своих романах и рассказах все русские писатели, особенно Достоевский и Грин; был здесь и пруд с множеством тенистых уголков, покрытых мягким пружинящим торфом. Это было по-настоящему романтическое место, скромное, но полное достоинства, расположенное среди невысоких домов, типичных для архитектуры царской России. Небо отражало пение птиц, рассевшихся на вершинах деревьев.

На скамейке лежал томик Пушкина. Это был «Евгений Онегин», роман, изданный в Москве в 1937 году к столетию со дня смерти поэта. Я открыл книгу и прочел первые несколько строчек:

Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку занемог…

Ласкающие слух слова глубоко тронули меня. (Несколько лет назад я посетил усадьбу в окрестностях Москвы, где Пушкин провел последние месяцы своей короткой жизни[24]. Я ласково и осторожно дотрагивался до его личных вещей – его кровати, подушки, ручки, чернильницы, медальона, где хранится прядь его волос.) Мои пальцы дрожали, когда я переворачивал страницы «Евгения Онегина». На страницах второй главы, той, что начинается цитатой из Горация «O rus!», лежит запачканная рваная перчатка, которой пользовались как закладкой. Читая строки:

Ах, он любил, как в наши лета уже не любят; как одна… —

я крепко сжимал перчатку, будто чью-то руку.

По аллее прошла женщина, еще молодая, прилично, но бедно одетая. Она вела за руку маленькую белокурую девочку примерно трех лет с очень бледным цветом лица. Лица обеих были запачканы, пряди запутавшихся волос падали им на щеки, одежда была в пыли. Проходя мимо, женщина посмотрела на меня с любопытством, но робко, почти стыдливо. Я чувствовал, как ее глаза остановили на мне свой взгляд, как будто она пыталась что-то обдумать, воскресить какое-то мучительное воспоминание.

Напротив входа в парк, в нескольких метрах от «Советкино», советского кинотеатра, располагалось строгого вида здание из камня. До недавнего времени здесь размещался городской совет. Я толкнул дверь и вошел внутрь. В комнатах царил неописуемый хаос. Перевернутые столы, опрокинутые шкафы, разбитая мебель, кипы бумаг, густо усыпавшие пол. Портреты Ленина, Сталина и Молотова все еще висели на стенах, как и целый набор плакатов, пропагандистских призывов и географических карт.

Из всего этого меня очень заинтересовала одна вещь. Это был план города Петрограда с указанием на нем дислокации войск большевиков во время восстания в октябре 1917 г., обозначенных красным цветом. Стратегия революции, обрисованная в общих чертах Клаузевицем в его знаменитом трактате о войне, которую изучил Ленин, была проиллюстрирована на карте так, как это описал в своем дневнике, опубликованном впоследствии под названием «Десять дней, которые потрясли мир», Джон Рид. Здание Смольного института, где располагался штаб революции, было отмечено небольшим красным флажком.