Книга Ниро Вульф и Лига перепуганных мужчин - Рекс Стаут

Которая, играя, между делом

Его в своих объятьях задушила б.

Я попросил змею договориться с лисом,

Они вдвоем нашли иную силу:

В смертельном зелье

С чудным запахом и вкусом,

Сокрытом в белом порошке.

А я, палач и грозный судия,

Сумел вложить сей яд ему в уста…

И сосчитал: один и два.

И дважды сорок долгих дней меж ними…

Не сомневайтесь. Ваш черед

За ними! Знайте: он придет.

Дождется третий, раз он ждет.

Потом скажу: четыре… пять… шесть… семь…

Вам лучше было бы убить меня совсем».

Вульф нашел, что это предупреждение лучше первого, потому что оно короче и в нем имеется пара удачных строк.

Я поверил ему на слово.

Сразу же после этого начался настоящий ад. Члены Лиги с воплями осаждали полицию и прокуратуру, требуя, чтобы Поль Чапин был немедленно арестован. Версия о самоубийстве Дрейера была начисто отвергнута.

Хиббард был перепуган не меньше остальных. Возможно, даже больше, но он все же был против обращения в полицию.

Единственными, у которых не появилась дрожь в коленях, были Бартон и Леопольд Элкас, хирург.

Мы с Элкасом договорились встретиться в среду утром, в девять тридцать. Но я вышел из дома рано, потому что хотел заехать в галерею Дрейера.

Теперь это была уже не галерея, а книжный магазин. Пожилая особа с бородавкой на носу была весьма любезна и разрешила мне все осмотреть. Но там мало на что можно было смотреть. Маленькая комната, где в среду вечером проводилось совещание, а на следующее утро было найдено тело мистера Дрейера, по-прежнему оставалась конторой.

Я позвал женщину с бородавкой, указал на дверь в задней стене и спросил:

– Не могли бы вы мне сказать, эта дверь – не дверь ли кладовки, где мистер Дрейер держал различные спиртные напитки?

Она посмотрела на меня удивленно:

– Мистер Дрейер?..

– Человек, который покончил с собой в этой комнате. По-видимому, вы этого не знали?

– Да, действительно…

– Благодарю вас.

Я вышел на улицу и сел в «родстер».

Леопольд Элкас был печальным человеком. Он был среднего роста, с крупной головой, большими руками и суровыми черными глазами. Его взгляд ускользал от вас не вверх, не вниз и не в сторону, а как бы в глубину его головы.

Он предложил мне сесть и заговорил:

– Мистер Гудвин, я согласился встретиться с вами только для того, чтобы оказать любезность друзьям, которые меня об этом попросили. Я объяснил мистеру Фареллу, что не присоединяюсь к вашему предприятию и никак не буду способствовать ему.

– Доктор Элкас, я знаю, что вы и пальцем не пошевельнете, чтобы изобличить Поля Чапина. Но в деле Дрейера вы – мой единственный надежный источник. Как я понял, второй свидетель, эксперт по картинам, возвратился в Италию.

Элкас кивнул.

– Мистер Сантини отплыл не так давно.

– Значит, остаетесь только вы. Думаю, нет смысла задавать вам множество хитроумных вопросов. Почему бы вам просто не рассказать мне, как все было?

Он опять грустно улыбнулся:

– Полагаю, вам известно, что двое или трое моих друзей заподозрили меня в том, что я солгал, выгораживая Чапина?

– Да. Это так?

– Нет. Я не стал бы ни топить его, ни выгораживать вопреки истине. История, мистер Гудвин, такова. Вы, разумеется, знаете, что Юджин Дрейер был моим давнишним другом. Мы вместе учились в колледже. До депрессии его дела в художественной галерее шли превосходно. Даже я изредка приобретал кое-что с его помощью.

Шесть лет назад я сделал ему выгодный заказ на три картины Мантенья[2]– две маленькие и одну побольше. Цена была сто тысяч долларов. Картины были во Франции. В то время Поль Чапин как раз находился в Европе, и я написал ему, попросив посмотреть картины. Получив его ответ, я и сделал заказ. Я полагаю, что вы знаете: в течение десяти лет Поль Чапин пытался стать художником. Его картины были интересны, но не хороши. Мне говорили, что он потом нашел себя в литературе, – сам я романы не читаю. Картины прибыли в то время, когда я был завален работой и не мог заняться их тщательным изучением. Я получил их и оплатил стоимость. Но с самого начала они не приносили мне радости. Сколько раз я пытался уговорить себя, что они великолепны, но, поглядев на них в очередной раз, убеждался в противном. Поначалу я не подозревал, что это подделка, просто не мог с ними свыкнуться. Но несколько замечаний, сделанных специалистами, заставили меня задуматься.

В сентябре, более двух месяцев назад, в нашу страну приехал Сантини, который знает Мантенья не хуже, чем я знаю человеческие недуги. Я попросил его посмотреть мои шедевры, и он заявил, что это подделки. Более того, он сказал, что знает, кто приложил к этому руку – талантливый мошенник в Париже. По словам Сантини, совершенно невозможно, чтобы солидный комиссионер мог попасться на эту удочку.

Мне думается, что эти пять лет внутренней борьбы с картинами, более чем что-либо иное, заставили меня действовать так, как я это сделал с Дрейером. Обычно я не проявляю неудовольствия и тем более жестокости, но на этот раз во мне колебаний не было. Я сказал Юджину, что желаю немедленно вернуть ему картины и получить назад деньги. Он сказал, что у него нет денег, и я знал, что это правда, так как на протяжении последнего года неоднократно ссужал его значительными суммами. Однако я настаивал, что он должен либо достать деньги, либо понести заслуженное наказание. Понятно, что я в конце концов смягчился бы, но, к несчастью, в моем характере имеются своего рода заскоки. Непонятно, почему иногда я делаюсь упрямее мула, проявляю невероятную решительность и не отступаю ни на шаг от своих позиций. Отрицательную роль сыграло и то, что мистер Сантини должен был возвращаться в Италию. Юджин потребовал с ним встречи. Понятно, с его стороны это было блефом.

Мы договорились, что я с мистером Сантини и Полем Чапином приеду к нему в среду, в пять часов дня. Поль был приглашен, потому что он осматривал эти картины во Франции. Мы приехали. Обходительность Юджи…

Я прервал его:

– Минуточку, доктор. Поль Чапин приехал в галерею раньше вас?

– Нет, мы приехали вместе. Я заехал за ним в Гарвард-клуб. Обходительность Юджина причинила мне боль. Ему не удавалось скрыть, как он нервничает. Руки его дергались, когда он смешивал хайбол[3]… для нас, не для себя. Я был смущен, а потому резок и даже груб. Я предложил мистеру Сантини объявить свое заключение, и он это сделал, как устно, так и письменно. Юджин возразил ему. Они заспорили. Наконец, Юджин обратился к Полю, прося его высказать свое мнение. Очевидно, он ожидал, что Поль его поддержит. Поль оглядел нас с улыбкой и сделал краткое, но весьма выразительное заявление. Он сказал, что через три месяца после того, как он осматривал эти картины, то есть через месяц после того, как они прибыли в Нью-Йорк, он узнал, что они были написаны в тысяча девятьсот двадцать четвертом году. По его словам, это дело рук Вассо, величайшего мошенника нашего века. Этого же человека назвал мне мистер Сантини. Поль сказал также, что он хранил молчание, потому что его привязанность и ко мне, и к Юджину так велика, что он не мог сделать шаг, который принес бы неприятности одному из нас.