Книга Город на Стиксе - Наталья Земскова

— Что тут странного? Его же любят, знают. Стихи хорошие. — включила я свою пластинку.

— Я вас умоляю! Стихи! У Сонина — редчайший бас, чуть не шаляпинский, а — не идут билеты. У Гридневой колоратурное сопрано, глазки, губки — продано два ряда. Приносит прибыль только «Каравай». Кто б мог подумать! Балалайками и домрой!

— А Бернаро?

— Маэстро? Не мучьте, королева, ничего не знаю — полгода как заперся в замке, готовит новую программу. Не подойди и не спроси: как же-с, творческие муки-с. Но здесь простительно: звезда иллюзиона — без фокусов нельзя-с.

— Я вам сочувствую, но помяните мое слово, Водонеев не сегодня-завтра сам станет звездой — и зачем вам реноме сатрапа?

— Вы шутите.

— Не шучу ни секунды. Год, максимум три. Кстати, а где он сейчас живет? Звоню домой — сказали: переехал.

— Вы что, не в курсе? — как мячик подскочил Хусейнов. — У Водонеева была квартира, двушка. Пять лет назад он ее продал и переехал в однокомнатную, а разницу пустил на книжки.

— Два первых сборника, я знаю.

— Так вот, весной спустил и однокомнатную! Чтобы вышли «Письмена».

— Не может быть!

— Еще как может. Он вроде как опять обмен затевал: хотел менять на комнату — не вышло. Хотел судиться с этими риэлторами, но вроде пригрозили. Там темная история, подробностей не знаю. Чтобы не стать бомжом, полгода назад переехал к одной нашей пенсионерке — ухаживал за ней в обмен на завещание жилья. Ирина Диннер, концертмейстер, выступала двадцать лет назад.

— Диннер? Не знаю.

— Уж года два лежит с инсультом, родственников нет.

— Совсем-совсем?

— Совершенно.

— А ей звонили?

— Диннер? Конечно. Ничего не знает. Я отправил утром Леночку, секретаря, чтобы отвезла продукты. А! Вот, кстати, и она. Садись, Ленуся, что там, как Ирина Марковна?

— Талгат Ильясович, там жутко.

— Садись, рассказывай.

— Грязно, душно… И обои отвалились. И вещи на полу в коробках. Запах. Ирина Марковна лежит и плачет. Два дня не ела, Александр Ильич исчез.

— Ну, вот он, ваш гений, — исподлобья посмотрел Хусейнов. — Продолжай, Елена.

— Я накормила, убрала что можно. Вызвала скорую, и ее увезли. Но сказали, что надо бы в хоспис. Если нет из родных никого.

— Что с квартирой?

— Закрыла — вот ключ.

Хусейнов кивнул, знаком отпустил девушку и в недоумении повернулся ко мне:

— Что скажете?

— Он не мог ее бросить вот так.

— Ой, моя дорогая, не мог! Не видали вы, видно, запоя…

— Он не мог ее бросить.

— Но бросил.

— Нет, не верю. Звоните в милицию.

— Бесполезно. Заявление принимают спустя три дня после пропажи человека.

— Тогда звоните в морги и больницы, а я — его приятелям из ТЮЗа. И. я возьму эту афишу, хорошо?

Обязав Хусейнова держать меня в курсе, я в секунду слетела с крутой филармонической лестницы, чуть не сбила с ног поднимавшегося мне навстречу мага Бернаро и, почувствовав резкую боль, непроизвольно ухватилась за его руку.

— Не следует так опрометчиво спешить судьбе навстречу, учитывая то, что эта лестница — пожалуй, самая крутая в Городе, — улыбнулся Бернаро и в упор посмотрел мне в глаза, молниеносно перехватив руку. Нас отделяли сантиметров тридцать, и мне тотчас захотелось отодвинуться, вынырнуть из его взгляда, будто я очутилась в свете перекрестных прожекторов, направленных прямо в лицо. Эта особенность Бернаро — не мигая, с короткой дистанции подолгу рассматривать собеседника своими черными, глубоко посаженными глазами (а после не замечать его месяцами) — раздражала всех, и меня в том числе, заставляя держаться подальше. За пять лет работы я умудрилась написать о нем два раза — и то по настоянию редактора, вбившего себе в голову, что все, кроме театра, в нашей газете подвергается с моей стороны жесткой дискриминации. Бернаро в этом точно не нуждался: девяносто пять процентов его выступлений проходило за границей, и для всех оставалась загадкой его стойкая прописка в местной филармонии.

— Держу пари, вы подвернули ногу. Можете идти?

— Да, спасибо.

— Меня зовут Артур Бернаро.

— Я знаю. Елизавета Кронина, «Городские ведомости».

— Нет, идти вы не можете, — проговорил Бернаро, наблюдая, как я пытаюсь ступить на больную ногу и сменить гримасу на улыбку. — Вот ключи от машины, черно-синий «лендровер» — садитесь и ждите. Отключите сигнализацию вот этой кнопкой.

И пока я в полном недоумении рассматривала ключи, он устремился вверх по лестнице на третий этаж, где находилась его репетиционная база, и где он никогда не репетировал, а только хранил реквизит.

— Справились? Вот и отлично, — вернулся Бернаро через несколько минут и снова пристально посмотрел на меня. — Почему кондиционер не включили?

— Не знаю, как заводятся машины.

— Не может быть, сейчас все знают. Хотя вы правы: женщина за рулем сегодня уже банальность, женщина за рулем внедорожника — банальность в кубе.

— Нет, отчего же? Просто не случилось.

— А еще вы не курите, не пьете и спите и видите, как бы отсюда сбежать.

Я рассмеялась и расслабилась.

— Вы хороший журналист?

— Я хороший журналист.

— Видимо, да — отвечаете без запинки.

— Куда мы едем?

— Я везу вас в травмпункт.

— Нет, не нужно в травмпукт. Отвезите домой. Если можно.

— Но у вас растяжение. Вы боитесь врачей?

— Уверяю вас, нет. И мне нужно работать.

Бернаро резко затормозил, вышел из машины, открыл дверцу с моей стороны и приказал:

— Обувь снимите.

— Зачем?

— Ногу давайте. Так больно?

— Нет, так небольно.

— А так? Растяжение есть небольшое. Не ходите дня два, все пройдет.

— Странно, что вы разбираетесь.

— Как всякий артист, в программу которого входят акробатические трюки, а, значит, растяжения и травмы.

Бернаро вернулся на свое место и включил зажигание:

— Ну, домой так домой. Как хотите, упрямая Лиза. Продиктуйте мне свой телефон, позвоню вам на днях и, возможно… — он мгновенно увернулся от мчавшейся по встречке «газели», что-то пробормотал про себя, кажется, выругался, и, обернувшись ко мне, повторил: — И, возможно, у меня к вам будет дело.

— Да, конечно, звоните, пожалуйста.

— И вы не спросите, какое дело? Вы нелюбопытны?