Книга Глюк - Хьюберт Селби

ну вот, я уже встал, но ноги подкашиваются, Боже, не могу сделать ни шагу. Проклятие, так засиделся, что разучился ходить. Ничего, понемножку, по дюйму, мелкие шажки… даже странно, что получается. Как же я умудрился столько просидеть и оказаться в таком состоянии опять? Ничего, главное не отступать. Ирония может пригодиться. Хорошо поесть, а потом покончить с собой. Вчера не сработало — не беда. Эдисон никогда не сдавался. Братья Райт тоже. Упорно гнули свое. Кровообращение восстанавливается, руки и ноги сном двигаются. Мне не помешает легкий шум. Включить телевизор, а что? Недаром замороженный обед называется «телевизионным». Одно стоит другого. Так раздражает, что уже не помнишь себя. А ведь я потерпел поражение. Сижу годами, пытаясь положить конец мучению, боли, и все безрезультатно. Нельзя опускать руки. Но это так удручает, что пропадают силы пробовать снова. Как это произошло? Как я дошел до такого состояния, что не могу даже убить самого себя? Жую. Слышу хруст челюстей. Слишком медленно. Трудно подносить пищу ко рту. Рука по-прежнему как не своя. Неважно, жуй. Пробуждай тело. Жуй медленно, аккуратно. Не могу сказать даже, что это бессмысленно. Просто неважно. Мне все равно. Какая разница? Все неважно. Боже, неужели опять??? Сколько еще? Сколько это может продолжаться? Вечно. Без конца. Я обречен сидеть день за днем, как сегодня. Лучше темнота, чем мое теперешнее состояние. Назвать его безнадежным — значит ничего не сказать. Боже, я не могу… но знаю, что буду снова и снова пробуждаться, снова и снова встречать новый день, ничем не отличающийся от всех предыдущих, хуже пустоты, хуже черноты, ибо в нем нет надежды на перемену или избавление. Такова моя судьба, моя жизнь: проживать без конца один и тот же день. Не могу даже обмануть себя, обещать себе, что уж завтра я спущу курок Я никогда этого не сделаю. Даже пытаться нечего. Нечего сидеть с револьвером во рту; надеясь и молясь, что я смогу со всем этим покончить и обрести покой. Иллюзия. Самообман. Надеяться на смерть бессмысленно: она не наступит. Одно бесконечное умирание. Теперь я это вижу. Как ясно я это вижу? Надежда, что в конце концов я спущу курок, была очередным самообманом. Боже, что за неописуемая нагота! Слов нет. Слова не существуют. Этого не опишешь в словах. Я вынужден сдаться перед тщетностью и сокрушающей ничтожностью своей жизни, лишенной малейшего смысла… Боже, как чудовищно отчаяние простейшей истины… бесцельность… да-да, так и есть, отсутствие смысла… нечего отстаивать, не за что бороться, нечего желать, не на что надеяться, сопротивляться, и то нечем; никакого столкновения света и тьмы, добра и зла, защиты собственной чести, а хуже всего то, что это даже не борьба с пустотой, не усилия ее заполнить, а просто отсутствие всякой восприимчивости… Попросту ничто, ничто… не крушение доблести, не защита целостности, не отказ от извращенности, нет, даже хуже чем ничто, а что-то настолько ниже, что не выразить, — тотальное отсутствие всего, даже того, что зовется ничем… Что такое? О чем это они? Эго ж сколько лет прошло…

«…примерно двадцать взрослых и более полусотни детей присутствовали на барбекю в честь тридцатилетней годовщины события…»

Помню, помню. Тогда это каждый день повторяли в заголовках новостей.

«…вы видите блюда со льдом и арбузами, лимонад, пиво…»

Куда подевалось виски? Не попало в камеру наверное. А вот и скрипочка.

«…праздник устраивают ежегодно, все тридцать лет после приговора, но сегодня…»

Да, памятный денек. День позора.

«…понятно, что с нами никто не хочет разговаривать, кроме малых детей, они развлекаются, не имея ни малейшего представления о том, зачем здесь собралось столько людей. Но вот подходит человек, который…»

Вы только посмотрите на него… на них! Радуются, скачут…

«…отцы поднимают детей на плечи, чтобы они могли разглядеть Верзилу Джима Кинси, он расхаживает в толпе и пожимает руки всем желающим. Нам загораживают объективы. Будьте добры, пропустите, им корреспонденты службы новостей…»

Это действительно Кинси. За прошедшие тридцать лет он набрал фунтов пятьдесят, но не узнать его нельзя. Это, несомненно, он, его улыбка до ушей. Для собравшихся он идол, объект поклонения. Настоящий народный герой.

«Пропустите, пропустите… Мистер Кинси, скажите нам… Дайте же нам…»

«Эй, не цепляйтесь к телевизионщикам, дайте пройти. Мы должны быть гостеприимны. Повежливее с ними…»

Его тут обожают! А телевизионщиков готовы убить. Ну, это было бы даже кстати: уж больно противные. Всем им как профессионалам недостает обыкновенного человеческого достоинства. До юристов и политиков им, конечно, далеко, но дистанция сокращается… К тому же они представляют опасность, когда…

«Мистер Кинси, может быть, скажете что-нибудь нашим зрителям?»

«Понимаю, вы тут по-соседски… Эй, Клайд, хорош махать кулачищами перед камерой… Вы уж не серчайте на старину Клайда, он мне самый близкий друг последние пятьдесят лет или даже больше. Верно, Клайд? Он славный малый, просто решил меня защитить».

«Это точно, никогда не знаешь, что у этих му…»

«Полегче, Клайд».

«Мистер Кинси, поведайте нашим зрителям, по какому поводу вот уже тридцать лет устраиваются эти торжества?»

«Вот я сейчас вам поведа…»

«Остынь, Клайд. Старине Клайду не нравится, когда в наши дела лезут посторонние. Понимаете, мы люди простые, городок наш маленький, но гордости нам не занимать».

Боже, как они радуются! Выглядят как отбросы семейки Сноупсов, а корчат из себя соль земли.

«Мы празднуем победу Давида над Голиафом в…»

«Давида над Голиафом?»

«Правильно, сынок. Давида одноэтажной Америки над Голиафом правительства, который норовит учить нас, как жить, и вторгается в наши жилища. Вот мы ему и сказали попросту: нет, мистер федеральное правительство, нечего подсказывать нам, как жить. Мы рождены свободными и с Божьей помощью умрем на свободе».

Невероятно! Никогда ничего подобного не видывал. Они…

«Спасибо, Стив. Вы смотрели репортаж Стива Уилсона с тридцатого по счету ежегодного барбекю в честь оправдания Верзилы Джима Кинси, обвинявшегося в убийстве двух чернокожих врачей, входивших в бригаду по десегрегации больниц. Их изуродованные тела были найдены за городом, в канаве. Несмотря на прямые улики, изобличавшие Джима Кинси присяжные, посовещавшись час с минутами, признали его невиновным. Как вы только что видели и слышали…»

Господи, барбекю! Пикник, праздник! Каждый год в течение тридцати лет. Все знают, что произошло, все до единого. А им наплевать — то есть нет, именно это они каждый год и празднуют. Они горды его поступком и прячутся за его спиной. Он сделал то, что хотелось сделать всем им. Он герой. У них кишка тонка, а он взял и убил. Он счастлив, весь сияет, не испытывает угрызений совести, не ведает за собой вины. Сияющий и свободный. Двое убитых не в счет, они вообще не существуют. Невинные люди, пытавшиеся помочь другим. Их смахнули, как придорожную пыль, стерли и забыли. Теперь там жрут мясо, хлещут холодное пиво и виски, хохочут и гикают, хлопают себя по коленкам и друг дружку по спине, скрипочки пиликают, все отлично проводят время. Защита наследия. Прав штата. Заслушать показания, потом удалиться в совещательную комнату и болтать там о погоде, урожае, рыбалке в пруду. Посматривать на часы. Присяжные совещаются. Закон и порядок во всей красе. Трактор Ларри. Пикап Дьюи. Видали когда-нибудь такую бешеную корову, как у Ларри? Послать за ленчем. Расплачивается округ. Доесть все до последней крошки. Допить колу. Встать и потянуться. Ну, пора назад. Торжественный вид. Хотя на Верзилу Джима невозможно глядеть без смеха. Да. ваша честь, вердикт вынесен (еще как вынесен, задолго до суда). Никаких прыжков и радостных воплей при оглашении. Двенадцать постных рож. Пусть другие поздравляют Верзилу Джима и лупят его по спине. Зато внутри все поет и хохочет. До чего же здорово! И пусть никто не лезет к нам с поучениями, как жить. Ясное дело, их никто не переделает. Они сами знают, как это делать. Как думать. Кола и виски. Откуда такие берутся? Как становятся всеобщими героями? Отвратительно! Запредельно. Даже сам Барнард но сравнению с этим… А почему, собственно? Вдруг он был коварен? Кто знает, сколько людей погибло из-за того, что он «просто выполнял свой долг». Никто никогда этого не узнает. Верзила Джим по крайней мере сделал это собственными руками. Он не прятался за письменным столом, не прикрывался бюрократией. Этого у него не отнимешь. Но это не оправдание. Оба уничтожали невинных, и им нет прощения. Нельзя допускать, чтобы зло существовало и росло, особенно когда оно обнаружено. Нет, ни за что. Позволять злу жить дальше — значит становиться его частью, поощрять его. Или урок Нюрнберга нам не впрок? Откуда он взялся? Чем занимается? Как умудряется с этим жить??? Мистер Кинси, Верзила Джим, старина, надо думать, ты понятия не имеешь об Интернете. Не беда, он все мне о тебе поведает. Представь, Верзила Джим, там есть даже размер твоих башмаков, цвет твоих глаз, марка нижнего белья и правда о том, есть ли у тебя привычка его стирать. Так что, мистер Кинси, я, проклятый янки, могу, сидя в своем удобном домике, узнать о тебе даже больше того, что ты сам о себе знаешь. Но в этом мало смысла, ведь ты не соображаешь, кто ты такой и что натворил, как и все тебе подобные. Ну, так я скажу тебе кое-что, о чем ты сам ни за что не догадался бы: это все самообман. Обмануть можно только самого себя. Меня ты не обманешь, я, в отличие от тебя, не останусь слепцом. Ты — мерзкое насекомое, вредитель, а вредителей надо уничтожать, нечего позволять им отравлять воздух, которым мы дышим, землю, по которой мы ходим. Ты и твое невежество причинили всем остальным слишком много вреда. Боже, они ведь голосуют, все эти верзилы джимы и остальные парни — избиратели, неудивительно, что в конгрессе столько Джесси Хелмсов и нам приходится расплачиваться за их невежество и порочность…