Книга Рождение бабушки. Когда дочка становится мамой - Анат Гарари

Как я любила гостить у тебя, особенно одна! Сесть на поезд, идущий в Хайфу, приехать туда к вечеру и уже издалека видеть тебя, радостно машущую мне с балкона. Когда я подходила к дверям, ты уже стояла там, готовая прижать меня к себе. Повзрослев, я по-прежнему часто навещала тебя, теперь уже на машине, и гордо вручала тебе пирог, который сама пекла специально для тебя. Но по ночам, лежа на узкой кровати в комнате для гостей, я начинала думать о страшном, но неизбежном дне, который наступит когда-нибудь; и сразу глаза наполнялись слезами и становилось тяжело дышать.

Рано утром ты, стараясь не шуметь, заглядывала ко мне в комнату, проверяя, не проснулась ли я, а затем я слышала, как ты накрываешь на стол. Когда я вставала и твое лицо светилось от радости, по мне вдруг опять проползал страх, как ядовитая змея, которая проползла, едва коснувшись, но не заметив меня пока. Мы сидели друг против друга, болтали и смеялись; и все это время я ощущала над нами серое облако, которое наполнялось, темнело и превращалось в черную тучу. Я хотела попросить тебя придумать какой-то тайный знак, известный только нам. Я верила, что любовь между нами настолько велика, что в силах преодолеть любые преграды и что я буду получать от тебя приветы и после твоей смерти. Я, а не мама! Например, мы будем сидеть в комнате, и вдруг пошевелится занавеска, и я буду знать, что это бабушка. И я позову маму и скажу, что это наш тайный знак, что бабушка с нами! И мама будет плакать от радости и благодарить, и попросит меня снова сотворить это чудо, и я соглашусь, и вот – занавеска снова колышется.

Однажды моя мечта почти сбылась: я стала связующим звеном между мамой и бабушкой. Как-то я пришла навестить бабушку в Дом престарелых и застала ее в комнате для занятий, когда она пыталась оторвать кусочки пластилина и засунуть их в рот, возможно, представляя, что это ее любимые булочки. Я увела ее оттуда, и она вдруг посмотрела на меня и спросила, где мама? Я начала поспешно набирать номер телефона, путаясь и сбиваясь от волнения, и объявила маме радостным и гордым голосом акушерки: «Бабушка просит тебя! И меня она тоже узнала!» Сразу после этого я протянула бабушке телефон, но чудо уже прошло, и я слышала, как ты, мама, зовешь ее, но, увы, безрезультатно. Как мне было больно за тебя, мама! Ради тебя я была готова отказаться от этого счастливого мгновения, дарованного мне сверху, и подарить его тебе.

Когда душа и тело бабушки уже были погружены в предзакатные сумерки, я пришла к ней в больницу. Я увидела ее издали сидящую на инвалидном кресле напротив телевизора, на экране которого сменялись картинки какой-то детской передачи. Я села возле нее, пытаясь вдохнуть остатки ее запаха, хоть еще разочек согреться теплом, исходящим от ее тела. И опять я хотела попросить ее о тайном знаке, но так и не осмелилась. Как можно сказать кому-нибудь «когда ты умрешь…»? А она словно прочла мое заветное желание, уловила его через особые невидимые волокна, которые были протянуты между нами, вдруг посмотрела на меня и сказала: «Я всегда буду тебя любить», и опять погрузилась в никуда.

В тот завтрак у бабушки, перед тем как все начало завершаться, у меня пропал аппетит. Я смотрела на тебя, бабушка, еще и еще, молча умоляя тебя не исчезать вот так, вдруг, оставив после себя опустевшую квартиру, шкаф – а в нем свитера с зацепившимися за них твоими седыми волосками, – и маму, твою осиротевшую дочь.

Элла

И опять меня не оставляют воспоминания о траурной неделе после смерти бабушки Оры. Вместо того, чтобы играть с Орой у нее в комнате, я хотела быть среди взрослых в гостиной и слушать их разговоры. Еще и еще слушать истории из жизни Рахель, бабушки Рахель, как называла ее я. В этих рассказах Рахель носит короткие штаны, работает в поле, делает грядки или надевает одно и то же праздничное платье, у которого для разнообразия периодически меняет длину рукавов. Особенно я любила, когда приходили ее подруги, которые знали ее почти всю жизнь. Когда они говорили о ней, их глаза блестели. Они тоже были бабушками и иногда вынимали из сумки фотографии внуков или внучек; и их глаза опять блестели.

А я сидела на одном из стульев и думала, как было бы здорово, если бы она была и моей бабушкой тоже.

Входят трое, мужчина и две женщины, подходят к матери Оры, пожимают ей руку. Женщины нагибаются, чтобы ее поцеловать. Она сидит на кресле с поджатыми под себя ногами, очень грустная. Они садятся на расставленные вдоль стен стулья и вздыхают. Одна из женщин вызывается приготовить всем кофе, а мне сок. Все погружены в процесс питья; отпивают из своих кружек длинными медленными глотками, чтобы как-то протянуть время. Только я одним глотком опустошаю свой стакан.

– Она долго болела? – спрашивает высокая.

И мама Оры уже в тысячный раз рассказывает, как только месяц тому назад она начала плохо себя чувствовать и упала, и как только после этого ее начали обследовать и нашли… И что до этого она была в полном порядке, но как только у нее обнаружили рак, она сразу сдала, как будто не хотела быть никому в тягость, и что в последние дни у нее уже появились боли.

– Очень жаль, – говорит толстушка, отпивая кофе, и бросает взгляд на мужчину, намекая, что и ему пора сказать хоть что-нибудь. Он поднимает глаза на маму Оры и начинает рассказывать, что в их отделе планируются изменения, но он введет ее в курс дела, когда она вернется на работу. А сначала пусть она переживет эту неделю, что, конечно, очень нелегко, хотя это и мама, которая умерла в уже очень преклонном возрасте и от тяжелой болезни, а не, не дай бог, ребенок, тогда это намного тяжелее.

Тут он спохватывается, что слишком разговорился или сболтнул что-то не то, и замолкает.

Высокая женщина опять вздыхает и говорит маме Оры:

– Я думаю, мы пойдем; мы только хотели чуть-чуть побыть с тобой.

И полноватая женщина говорит «да».

Мужчина смотрит на них, но не спешит, и они продолжают сидеть.

«Идите уже», – думаю я.

Но они не двигаются, прилипнув к своим стульям, но вот наконец встают и медленно направляются к двери, останавливаются еще на секунду, чтобы это не выглядело, как будто они сбегают, и только тогда окончательно исчезают.

Люди приходят и уходят, рассказывают, смеются и плачут, а я все жалею, что она не была и моей бабушкой тоже, что никто не смотрит на меня с сочувствием и не спрашивает, как я себя чувствую, и никто не говорит, глядя на меня, как я на нее похожа, и что, конечно, бабушка тобой очень гордилась и очень любила быть с тобой.

Столько лет прошло с тех пор, а у меня по-прежнему наворачиваются слезы, когда я думаю о ней. Как бы я хотела заглянуть в гости к бабушке Рахель, чтобы рассказать ей, что и я уже тоже бабушка. Она бы обняла меня, прижала к себе, согревая своим вечным фиолетовым свитером, который она сама вязала неизвестно сколько лет тому назад, и погладила бы мою щеку своей прохладной рукой. Мне хочется плакать, зарыться в складки ее одежды, вдыхать ее запах и выплакать все накопившиеся тяжелые слезы. И чтобы она говорила мне: «Ну хватит, хватит…», а я бы продолжала еще и еще.