Книга Кон-Тики - Тур Хейердал

Вся нагрузка ложилась на канаты. Ночь напролет были слышны скрип и шуршание, треск и визг. Словно жалобный хор звучал во мраке; у каждой веревки – свой голос. По утрам мы тщательно проверяли все канаты, даже под днищем: кто-нибудь, перегнувшись через край плота, окунался с головой в воду, а двое других держали его за лодыжки.

Но снасти были в порядке. От силы две недели, говорили моряки, и все наши канаты перетрет. А мы, несмотря на жуткий концерт, не видели никаких повреждений. Потом-то мы поняли, в чем дело: канаты мало-помалу стирали мягкую бальсовую древесину, вот и вышло, что не бревна истерли их, а они ушли в дерево.

На восьмой-девятый день волны стали заметно меньше и море вместо зеленого стало синим. Мы теперь дрейфовали уже не на норд-вест, а на вест-норд-вест, – очевидно, вышли из прибрежного течения, можно надеяться, что нас вынесет в океан.

Уже в первый день, когда ушел буксир, мы видели около плота рыбу, но ловить ее было некогда, все внимание было обращено на руль. На второй день мы попали в плотный косяк сардины, а затем восьмифутовая синяя акула сверкнула своим белым брюхом, проходя мимо кормы, где Герман и Бенгт стояли на руле оба босые. Она покружила возле плота, но ушла, как только мы приготовились пустить в ход гарпун.

На следующий день нас посетили тунцы, бониты и корифены. Воспользовавшись тем, что на палубе приземлилась большая летучая рыба, мы изрезали ее на наживку и живо выловили двух корифен по десяти-пятнадцати килограммов – обед на несколько дней.

Неся вахту у руля, мы частенько видели совсем незнакомых рыб, а однажды попали в косяк дельфинов, которому, казалось, не было ни конца ни края. Сплошной массив черных спин до самого плота… Посмотришь с мачты – всюду, насколько хватает глаз, из воды выскакивают дельфины. И чем дальше мы уходили от материка к экватору, тем больше было летучих рыб. Когда мы наконец вышли на голубые океанские просторы, где степенно катились, блестя на солнце и курчавясь барашками, могучие валы, целые стаи, словно серебристые снаряды, вырывались из воды и, пролетев, сколько позволял разгон, снова ныряли в воду.

Если ночью на палубе стоял наш маленький керосиновый фонарь, его свет притягивал гостей – летучие рыбы, большие и маленькие, проносились над плотом. Врежутся в каюту или парус и шлепаются на палубу. Они ведь только в воде могут разогнаться и взлететь, вот и лежат, беспомощно взмахивая длинными грудными плавниками, этакие большеглазые сельди. Частенько можно было услышать бранное слово, когда холодная рыба с ходу награждала звонкой оплеухой кого-нибудь из членов команды. Рыбы летели довольно быстро. Как ткнет тебя мордой прямо в физиономию – получалось очень чувствительно. Впрочем, пострадавшие недолго обижались на незаслуженные зуботычины. Разве плохо, когда по воздуху летят отличные рыбные блюда, совсем как жареная птица в земле обетованной? Утром мы жарили нашу добычу, и то ли рыба была хороша, то ли кок молодец, то ли аппетит отличный, но, очищенная от чешуи, она напоминала вкусом форель.

Первой обязанностью кока, когда он вставал утром, было пройти по палубе и собрать всех приземлившихся за ночь летучих рыб. Обычно их было штук шесть – восемь, а один раз мы насчитали двадцать шесть жирных рыбин. Кнют просто огорчился, когда летучая рыба попала ему в руку, а не прямо на сковородку, на которой он только что расплавил сало.

Торстейн лишь тогда по-настоящему уразумел, что море – наш сосед, когда, проснувшись утром, нашел у себя на подушке сардину. В каюте было тесновато, так что он спал, высунув голову за дверь, и кусал за ноги каждого, кто, выходя ночью по своим делам, нечаянно наступал ему на нос. Подняв сардину за хвост, Торстейн доверительно сообщил ей, что вообще неравнодушен к сардинам. Мы старательно поджимали ноги, чтобы освободить ему место, но тут случилось такое, после чего Торстейн устроил себе постель на ящике с кухонной утварью возле нашей радиостанции.

Это было несколько дней спустя. Небо покрылось облаками, и ночью стоял непроглядный мрак, поэтому Торстейн поставил керосиновый фонарь около своей головы, чтобы вахтенные, входя и выходя, видели, куда ступать. Часов около четырех Торстейн проснулся оттого, что фонарь упал и что-то холодное и скользкое хлестало его по ушам. Летучая рыба, решил он, и стал шарить кругом, чтобы схватить ее и вышвырнуть за борт. Ему попалось что-то мокрое, длинное, змееподобное, и он отдернул руку, словно обжегся. Пока Торстейн возился с потухшим фонарем, невидимый ночной гость увильнул и заполз к Герману. Герман вскочил, тут и я проснулся, и мне сразу пришел на ум гигантский кальмар, который по ночам всплывает к поверхности как раз в этих широтах. Наконец зажегся фонарь, и мы увидели Германа: он сидел с торжествующим видом, сжимая в руке извивающуюся угрем тонкую рыбину. Она была длиной около метра, тело змеевидное, громадные черные глаза; длинные хищные челюсти усеяны острыми зубами, которые могли складываться назад, пропуская пищу. Стиснутая рукой Германа хищница вдруг отрыгнула большеглазую белую рыбку сантиметров около двадцати, за ней – еще одну. Обе рыбы, явно глубоководные, были сильно искалечены зубами рыбы-змеи. Тонкая кожа хищницы отливала на спине сине-фиолетовым цветом, на брюхе – сине-стальным, от наших прикосновений она слезала большими лоскутами.

Вся эта возня разбудила Бенгта, и мы поднесли к его глазам фонарь и длинную рыбину. Он сел в спальном мешке и сонно произнес:

– Ерунда, таких зверей не бывает.

После чего повернулся и преспокойно уснул опять. Бенгт был почти прав. Позже выяснилось, что мы шестеро, повстречавшие рыбу-змею в бамбуковой хижине при свете керосинового фонаря, первыми увидели ее живьем. До тех пор на побережье Южной Америки и на Галапагосских островах находили только ее скелеты, да и то всего несколько раз. Ихтиологи назвали ее Gempylus, или змеевидная скумбрия, и считали, что она обитает в морской бездне, ведь никто не видел живую рыбу-змею. Возможно, Gempylus и в самом деле уходит на большую глубину, но только днем, когда солнце слепит его громадные глаза. А ночью – в этом мы лично убедились – Gempylus даже выходит из воды.

Через восемь дней после того, как редкая рыба попала в спальный мешок Торстейна, к нам явился еще один гость. Это опять случилось в четыре часа утра. Луна зашла, и, хотя сияли звезды, было совсем темно. Плот хорошо слушался руля, и, когда моя вахта кончилась, я пошел вдоль борта, проверяя, все ли в порядке. Как всегда у вахтенного, у меня вокруг пояса была обвязана веревка. Держа в руке фонарь, я стал осторожно огибать мачту, ступая по самому краю. Бревно было мокрое, скользкое, и я не на шутку разозлился, когда кто-то сзади ухватился за веревку и дернул так, что я едва не шлепнулся в море. Я сердито обернулся и посветил фонарем – никого! Вдруг веревка опять натянулась и задергалась, и тут я разглядел, что на палуба извивается что-то блестящее. Это был новый Gempylus. Он с такой силой впился зубами в веревку, что некоторые из них обломились, прежде чем я сумел его оторвать. Вероятно, свет фонаря упал на белую веревку, и, когда она зашевелилась, гость из бездны прыгнул на плот, надеясь добыть этот длинный лакомый кусок. И кончил свой путь в банке с формалином.