Книга Курбан-роман - Ильдар Абузяров

– Что же вы постоянно закрываете рот? – недовольно начинает ворчать бедуинка, не понимая, что я мечтаю прикоснуться губами к ее нежным пальцам. Чтобы она прикоснулась своими нежными пальцами к моим воспаленным губам. Как тогда, в детстве, когда мама гладила меня пальцами по волосам, после того как мне прищемили палец и у меня почему-то болела голова. Ведь мой рот – Сахара, в которой одни лишь колючки, и они норовят уколоть в самые незащищенные места.

– Рот закрывать не надо, – бедуинка сует мне в рот шланг и пускает поток теплого воздуха.

В какой-то момент боль проходит, потому что бедуинка нагибается к моему плечу низко-низко, чтоб в очередной раз сунуть сухую ватку за щеку, и нечаянно дотрагивается до моего плеча. И я сразу ощущаю, насколько мягко ее прикосновение, словно это два горба верблюда среди двух барханов. И мы идем с моей бедуинкой по Сахаре – одни на тысячу верст. Я, раненный огромной красной луной, веду евнуха-верблюда под уздцы и то и дело оглядываюсь на курносую бедуинку, чтобы увидеть ее улыбку, ее налитые, как луна кровью жертвенных ягнят, губы.

Да, я хочу ее губы, влажные, сочащиеся, ведь я так давно не целовался. Губы, а не эту сухую ватку, что она засунула мне в рот сразу же, а потом постоянно меняла. И хотя ватка похожа на снег или на манну небесную, но от нее в Сахаре становится только суше. А настоящая манна – это ее губы. Ну, улыбнись!

– Вот и все, самое страшное позади, – успокаивает меня бедуинка, улыбаясь. – Сейчас будем восстанавливать стенку. Только не закрывайте рот, – и она сует мне шланг для отсоса слюны, – штырь я вам ввинтила, теперь будем подбирать пломбу.

– А я думал, это колючки, – пытаюсь улыбнуться я в ответ.

– Откройте, откройте рот, – в испуге кричит бедуинка. – Ну вот, я вам только что все высушила.

– Извините, – пытаюсь извиниться я.

– Какую пломбу будем ставить? – спрашивает меня спокойно-ласковым удовлетворенным голосом бедуинка.

– А какую лучше? – я отвечаю не сразу, поняв по ее глазам, что говорить можно, ведь я уже все равно смочил слюной подготовленное для пломбы отверстие.

– Много хороших. Все зависит от ваших возможностей. Есть световые, они самые дорогие, есть фарфоровые, металлокерамика.

– Сколько керамометаллика? – пытаюсь пошутить я.

– Две тысячи восемьсот.

Бедуинка смотрит мне в глаза, пытаясь определить по степени испуга мое финансовое положение. А я боюсь, что она обо всем догадается. Ведь она такая нежная, проницательная.

Я любуюсь ею и думаю: надо срочно написать рассказ, за который бы мне дали премию. Тысячи две, и тогда бы я уже пригласил мою бедуинку в кафе, а не кормил бы ее остатками еды из своего рта.

– Понятно, – говорит она наконец, – тогда будем ставить самую дешевую, цементную. “Фирдоус-апа, – обращается она к медсестре, – прокладочку”. И у меня вновь такое чувство, будто я истекаю кровью от менструаций. И луна над Сахарой красная-красная.

А потом она вновь сует мне в рот шланг, так похожий на бархатный язык, и пускает струю горячего воздуха. А затем бедуинка сует под язык шланг для отсоса слюны. Я задыхаюсь, будто от долгого страстного поцелуя в темной ночи. Начинаю взахлеб дергать горлом и губами, и мне становится плохо, как должно быть девушкам в красное полнолуние.

Только бы мне дали премию. Плевать на цементную пломбу, которую бедуинка наложила в два мазка, заделывая брешь в Белой крепости, пробитую вражеским ядром, и уже сует мне в зубы фиолетовую кальку: “Кусайте”.

И я кусаю, лязгая зубами, словно беззубая собака, получившая в подаяние кость, и думаю: только бы написать рассказ, похожий на этот отпечаток моих зубов. На слепок Белой крепости в пустыне Сахара. На вой бездомной голодной собаки, И пусть мне только попробуют не дать за него премию.

А бедуинка, не обращая на меня никакого внимания, уже шлифует мой зуб, будто натирает известняковый пол Белой крепости наждачной бумагой, счищает половой тряпкой грязь и засохшую кровь, а потом сметает веничком для взбивания сливок ошметки – такая уж нелегкая доля у хозяек Востока.

– Все, – говорит бедуинка, – можете идти домой.

А сама садится к столу, берет одной рукой ручку, а другой сдирает с подбородка марлевую маску. Поток русых вьющихся волос вырывается наружу. Вот он, оазис, – моя бедуинка оказалась блондинкой.

– Да, чуть не забыла сказать, – отрывается от письма бедуинка, – вы не должны ни пить, ни есть два часа.

Ну как можно есть, если ничего не лезет в голову, кроме мыслей о ней. Если ты в осаде. Если ты упиваешься своей болью, упиваешься своей раной и кровью, сочащейся из нее. Если ты упиваешься одиночеством и осадным положением. В конце концов, упиваешься мыслью о полном отсутствии еды и денег.

И как можно уйти просто так? Просто так уйти невозможно. Пусть она замужем. Но меня это не волнует. Теперь мне плевать, теперь я люблю ее еще сильнее. Теперь, когда она склонялась ко мне так близко, когда она смотрела мне в глаза, – а для бедуинки это равносильно измене – я должен что-то делать. Я должен сказать моей бедуинке, что люблю, должен признаться, что я, как и она, странник пустыни, что она подобрала меня, раненого, в пустыне.

И я начал в порыве благодарности, прижав языком ватку к щеке, читать стихи.

Обними меня скорей

жена

Я сегодня влюблен

не в тебя

Я сегодня влюблен

в бедуинку

В море розовое пустыни

бездонной

Где брожу я

собакой бездомной

Где в пустыне —

– источник пророчества

И безмерного одиночества

Снег как

вата кровоточащая

и верблюдица, прокричавшая

смерть.

– Что-что? – спросила бедуинка. – Да сплюньте вы ватку.

Быть может, она любит своего мужа. Но мне плевать. Водопадом рухнувшие на глазах чужого мужчины волосы равносильны интимному акту. И я продолжаю.

Ваши щеки – бидон

пьяного молока

Ваш тело —

мраморное биде

Ваши бедра —

жарче Сахары

И бурлящий поток

Ниагары

Ваши волосы

Бедуинка…

– Что это?

– Экспромт.

– Не надо, не надо, я все поняла, – сказала бедуинка, – спасибо, но вы задерживаете очередь

– Я к вам еще приду, – сказал я.

– Зачем?! – искренне удивилась бедуинка.

– Лечить.

– Дешевле будет удалить, – иронично заметила бедуинка.

И тогда все мои надежды рухнули, хотя я не совсем уловил, может быть, под словом “дешевле” она подразумевала – легче для нее? Но где же милосердие, женское милосердие, подтолкнувшее меня без опаски на любовь с первого взгляда?