Книга История борделей с древнейших времен - Зигмунд Кинси

Таис же тотчас бросила мне такую насмешку: «Если кто, – сказала она, – не стыдится, что у него худые ноги, пусть встанет и протанцует».

Что же еще сказать, матушка? Я поднялась и стала плясать. Что же мне было делать? Не плясать и оправдать насмешку и позволить Таис царствовать на пирушке?

Мать вразумляет ее:

«Мать. Ты слишком самолюбива, дочка. Не нужно было обращать на это внимания. Но скажи все-таки, что было после.

Филинна. Ну, другие меня хвалили, а Дифил один, лежа на спине, смотрел в потолок, пока я не остановилась от усталости.

Мать. А правда ли, что ты целовала Ламприя и, перейдя к нему со своего места, обнимала его? Что же ты молчишь? Это уж совсем непростительно.

Филинна. Мне хотелось в отместку рассердить его.

Мать. Потом ты не спала с ним и даже пела, когда он плакал. Не знаешь ты разве, дочка, что мы нищие? Забыла ты, сколько мы от него получили и какую зиму мы провели бы в прошлом году, если бы нам его не послала Афродита?

Филинна. Что же, поэтому мне терпеть от него оскорбления?

Мать. Сердись, но не отвечай ему оскорблениями. Разве ты не знаешь, что оскорбленные любовники порывают связь и упрекают себя за нее? Ты же постоянно бываешь слишком сурова с человеком – смотри, как бы мы, по пословице, слишком натягивая, не порвали веревочку».

На другом пиршестве, устроенном женщинами, происходит нечто, о чем Лукиан может говорить только обиняками:

«Леэна. Устроили они как-то попойку, Мегилла и Демонасса, коринфянка, тоже богатая и такая же, как и Мегилла, и взяли меня играть им на кифаре; когда же я поиграла, стало уже поздно, и пора было ложиться спать, а они обе были хмельны. «Ну, – говорит Мегилла, – теперь было бы хорошо заснуть; ложись здесь, Леэна, посередине между нами обеими».

Клонария. И ты легла? А что было потом?

Леэна. Сначала они стали меня целовать, как мужчины: не только касаясь губами, но слегка приоткрывая рот, обнимали меня и мяли груди. А Демонасса даже кусала меня среди поцелуев. Я же все не могла еще понять, в чем дело. Потом Мегилла, разгорячившись, сняла накладные волосы с головы, покрытой совершенно ровными, короткими волосами, и тело показала обритое совсем, как у самых мужественных атлетов. Я была поражена, когда посмотрела на нее. А она говорит мне:

– Видала ли ты, Леэна, когда-нибудь такого красивого юношу?

– Но я не вижу здесь, – говорю, – Мегилла, никакого юноши.

– Не делай из меня женщину, – говорит она, – мое имя – Мегилл, и я давным-давно женат на этой Демонассе, и она моя жена.

Я засмеялась на это и говорю: «Итак, ты – Мегилл, мужчина, и обманул нас, подобно Ахиллу, который, как говорят, скрывался среди девушек? И мужскую силу имеешь, и с Демонассой ты делаешь то же, что и мужчина?»

– Мужской силы, – говорит, – у меня нет, Леэна, да мне ее и не нужно вовсе. Ты увидишь, что я особенным образом достигну еще большего наслаждения.

– Но ты ведь не гермафродит, – говорю, – которые часто обладают, как говорят, и теми и другими средствами? – Ведь я еще не знала, в чем дело.

– Нет, – говорит, – я совсем мужчина.

– Я слышала, – говорю, – как Исменодора, флейтистка из Беотии, передавала распространенное у них предание, будто кто-то в Фивах из женщины стал мужчиной, и это был тот самый знаменитый прорицатель – Тиресий, кажется, по имени. Не случилось ли и с тобой чего-нибудь подобного?

– Вовсе нет, – говорит, – я родилась такой же, как и вы все, Леэна, но замыслы и страсти и все остальное у меня мужские.

– И достаточно у тебя страсти? – спрашиваю.

– Отдайся мне, – говорит, – если ты не веришь, Леэна, и увидишь, что я ничуть не уступаю мужчинам: у меня ведь есть кое-что вместо мужских средств. Ну, попробуй же, и ты увидишь.

Я отдалась, Клонария, – так она меня просила, и ожерелье какое-то дорогое мне дала, и тканей тонких подарила. Тогда я обняла ее, как мужчину, а она целовала меня и делала свое дело, задыхаясь, и, мне кажется, испытывала необычайное наслаждение.

Клонария. Но что же она делала и каким образом? Больше всего об этом расскажи.

Леэна. Не расспрашивай так подробно: ведь это неприлично! Клянусь Уранией, я не могу тебе ничего сказать».

Пир Ксенофонта и пир Платона устроены с нарочитой пышностью. Их организация доверена умелому мастеру, который знает, как развлечь гостей. В зале чередуются акробаты, флейтисты и флейтистки, но особенно фессалийские танцовщицы в набедренных повязках. Их похотливость – залог получения публикой удовольствия.

Посуда, украшенная распутными изображениями, подогревает страсти. На кубках, лампах и вазах самые известные художники изображали любовь богов и людей. На повернутой от гостей стенке амфоры изображена пара: музыкантша и мужчина отправляются на праздник, одетые в манто, она несет арфу, он – кубок. Внешняя сторона, видимая гостям, совсем иная. Девять персонажей, две пары, женщины ласкают своими ртами возбужденную плоть своего партнера, трое мужчин, один лежит на кровати, ласкает себя и своих партнеров, один – предается с ним содомии, второй – занимается с ним оральным сексом. За происходящим наблюдают еще двое мужчин, из которых один очень возбужден. На другом сосуде для вина изображен мужчина, лежащий на постели, двое других участников сажают на него девушку. На этих изделиях не хватает только надписей, но о надписях позаботились греческие поэты:

Считай! Трое в постели, и двое туда вторгаются.

Это кажется не совсем обычным.

Но нет, я не лгу! Ибо тот, что посередине,

Ублажает сразу двоих:

Он наслаждается спереди и ублажает сзади.

Или:

Я на своей постели ублажаю двух мужчин.

Одному я дарую свой рот, второму – свою плоть;

И последнему – свой зад! Другу Содома,

Весельчаку, крепкому парню —

Для них эти смелые выходки.

Не бойся! Иди в мою спальню и не задерживайся;

Твои двое друзей тоже будут желанными гостями.

Эти керамические изделия подтверждают вкус греков к любви и разврату, как и ритоны, кубки для вина, представленные в Афинах или на острове Делос. Они имеют форму и размер мужских половых органов в возбужденном состоянии.

Пируют и сами гетеры, в интимном кругу, отдыхая от мужских ласк и снова наполняясь радостью жизни. Алкифрон в своем рассказе «Письма гетер» повествует: «Мелисса пригласила нас недавно в имение своего возлюбленного, говоря, что мы должны принести жертву нимфам. Это имение отстоит от города на двадцать стадиев. Само оно подобно цветущему саду или роще: у загородного дома лежит небольшое засеянное поле, все же остальное засажено кипарисами и миртами; поистине, дорогая, имение для любви, не для земледелия.