Книга Приглашение на казнь - Владимир Набоков

"А в общем, они, кажется, доконали меня, -- подумал Цинциннат. -- Я так размяк, что это можно будет сделать фруктовым ножом".

Несколько времени он сидел на краю койки, зажав руки между коленями, сутулясь. Испустив дрожащий вздох, пошел снова бродить. Интересно, все-таки, на каком это языке. Мелкий, густой, узористый набор, с какими-то точками и живчиками внутри серпчатых букв, был, пожалуй, восточный, -- напоминал чем-то надписи на музейных кинжалах. Томики такие старые, пасмурные странички... иная в желтых подтеках...

Часы пробили семь, и вскоре явился Родион с обедом.

-- Он, наверное, еще не приехал? -- спросил Цинциннат.

Родион было ушел, но на пороге обернулся:

-- Стыд и срам, -- проговорил он, всхлипнув, -денно-нощно груши околачиваете... кормишь вас тут, холишь, сам на ногах не стоишь, а вы только и знаете, что с неумными вопросами лезть. Тьфу, бессовестный...

Время, ровно жужжа, продолжало течь. В камере воздух потемнел, и, когда он уже был совсем слепой и вялый, деловито зажегся свет посредине потолка, -- нет, как раз-то и не посредине, -- мучительное напоминание. Цинциннат разделся и лег в постель с Quercus'om. Автор уже добирался до цивилизованных эпох, -- судя по разговору трех веселых путников, Тита, Пуда и Вечного Жида, тянувших из фляжек вино на прохладном мху под черным вечерним дубом.

-- Неужели никто не спасет? -- вдруг громко спросил Цинциннат и присел на постели (руки бедняка, показывающего, что у него ничего нет).

-- Неужто никто, -- повторил Цинциннат, глядя на беспощадную желтизну стен и все так же держа пустые ладони.

Сквозняк обратился в дубравное дуновение. Упал, подпрыгнул и покатился по одеялу сорвавшийся с дремучих теней, разросшихся наверху, крупный, вдвое крупнее, чем в натуре, на славу выкрашенный в блестящий желтоватый цвет, отполированный и плотно, как яйцо, сидевший в своей пробковой чашке, бутафорский желудь.

XII

Он проснулся от глухого постукивания, свербежа, что-то где-то осыпалось. Так, уснув с вечера здоровым, просыпаешься за полночь в жару. Он довольно долго слушал эти звуки -- туруп, туруп, тэк, тэк, тэк, -- без мысли об их значении, а просто так, -- потому что они разбудили его, и потому что слуху ничего другого не оставалось делать. Турупт, стук, скребет, сыпь-сыпь-сыпь-сыпь. Где? Справа? Слева? Цинциннат приподнялся.

Он слушал, -- вся голова обратилась в слух, все тело в тугое сердце; он слушал и уже со смыслом разбирался в некоторых признаках: слабый настой темноты в камере... темное осело на дно... За решеткой окна -- серый полусвет: значит -- три, половина четвертого... Замерзшие сторожа спят... Звуки идут откуда-то снизу, -- нет, пожалуй, сверху, нет, все-таки снизу, -- точно за спиной, на уровне пола, скребется железными когтями большая мышь.

Особенно волновала Цинцинната сосредоточенная уверенность звуков, настойчивая серьезность, с которой они преследовали в тишине крепостной ночи -- быть может, еще далекую, -- но несомненно достижимую цель. Сдерживая дыхание, он, с призрачной легкостью, как лист папиросной бумаги, соскользнул... и на цыпочках, по липкому, цепкому... к тому углу, откуда, как будто... как будто... но, подойдя, понял, что ошибся, -- стук был правее и выше; он двинулся -- и опять спутался, попавшись на том слуховом обмане, когда звук, проходя голову наискось, второпях обслуживался не тем ухом.

Неловко переступив, Цинциннат задел поднос, стоявший у стены на полу: "Цинциннат!" -- сказал поднос укоризненно, -- и тогда стук приостановился с резкой внезапностью, в которой была для слушателя отраднейшая разумность -- и, неподвижно стоя у стены, большим пальцем ноги придавливая ложечку на подносе и склонив отверстую, полую голову, Цинциннат чувствовал, что неизвестный копальщик тоже стынет и слушает, как и он.

Полминуты спустя, тише, сдержаннее, но еще выразительнее, еще умнее, возобновились звуки. Поворачиваясь и медленно сдвигая ступню с цинка, Цинциннат попробовал снова определить их положение: справа, ежели стать лицом к двери, -- да, справа, -- и во всяком случае еще далеко... вот все, что после долгого прислушивания ему удалось заключить. Двинувшись, наконец, обратно к койке, за туфлями, -- а то босиком становилось невмочь, -- он в тумане вспугнул громконогий стул, никогда не ночевавший на том же месте, -- и опять звуки оборвались, -- на сей раз окончательно, то есть, может быть, они бы и продолжались после осторожного перерыва, но утро уже входило в силу, и Цинциннат видел -- глазами привычного представления, -как на своем табурете в коридоре, весь дымясь от сырости и разевая ярко-красный рот, потягивался Родион.

Все утро Цинциннат прислушивался да прикидывал, чем бы и как изъявить свое отношение к звукам в случае их повторения. На дворе разыгралась -- просто, но со вкусом поставленная -летняя гроза, в камере было темно, как вечером, слышался гром, то крупный, круглый, то колкий, трескучий, и молния в неожиданных местах печатала отражение решетки. В полдень явился Родриг Иванович.

-- К вам пришли, -- сказал он, -- но я сперва хотел узнать...

-- Кто? -- спросил Цинциннат, одновременно подумав: только бы не теперь... (то есть только бы не теперь возобновился стук).

-- Видите ли, какая штукенция, -- сказал директор, -- я не уверен, желаете ли вы... Дело в том, что это ваша мать, -votre mere, parait-il [30].

-- Мать? -- переспросил Цинциннат.

-- Ну да, -- мать, мамаша, мамахен, -- словом, женщина, родившая вас. Принять? Решайте скорее.

-- ...Видал всего раз в жизни, -- сказал Цинциннат, -- и, право, никаких чувств... нет, нет, не стоит, не надо, это ни к чему.

-- Как хотите, -- сказал директор и вышел.

Через минуту, любезно воркуя, он ввел маленькую, в черном макинтоше, Цецилию Ц.

-- Я вас оставлю вдвоем, -- добавил он добродушно, -- хотя это против наших правил, но бывают положения... исключения... мать и сын... преклоняюсь...

Exit [15], пятясь, как придворный.

В блестящем, черном своем макинтоше и в такой же непромокаемой шляпе с опущенными полями (придававших ей что-то штормово-рыбачье), Цецилия Ц. осталась стоять посреди камеры, ясным взором глядя на сына; расстегнулась; шумно втянула сопельку и сказала скорым, дробным своим говорком:

-- Грозница, грязища, думала, никогда не долезу, навстречу по дороге потоки, потопы...

-- Садитесь, -- сказал Цинциннат, -- не стойте так.

-- Что-что, а у вас тут тихо, -- продолжала она, все потягивая носом и крепко, как теркой, проводя пальцем под ним, так что его розовый кончик морщился и вилял. -- Одно можно сказать, -- тихо и довольно чисто. У нас, между прочим, в приюте нету отдельных палат такого размера. Ах, постель, -миленький мой, -- в каком у вас виде постель!