Книга Девушки начинают и выигрывают - Натали Крински

Вернувшись к себе, ты рассказываешь соседке об этом парне. Вместе вы разбираете его по косточкам, а затем вздыхаете по поводу его красоты. Остаток недели вы проводите, продолжая придумывать себе этого парня. Он превращается в спортсмена мирового уровня, шеф-повара, который творит чудеса с пароваркой, и милого корзинщика, читающего стихи на испанском, — все тридцать три удовольствия. Он становится твоим Чандлером из «Друзей», твоим Диланом из «90210» — что больше нравится.

Переходим ко второму курсу.

Теперь в четверг вечером ты ходишь в «БАР». Ты знаешь там всех, за исключением пяти человек: двое из них ходят в «Куинипьяк», а один бармен. Заканчивается тем, что ты вытягиваешь одну из оставшихся (двух) карт наугад. Он кажется милым, забавным и умным. Вы даже посещаете один семинар по политическим наукам.

Вернувшись к себе, ты рассказываешь своим соседкам об этом парне, и плотину сплетен прорывает. Всем известно, кто он такой, и по крайней мере одна из них с ним встречалась. Он всегда ходит со своим странным дружком, и у него очень сильно пахнет из-под мышек.

У него всего одно яичко и шесть волосков на груди — на сосках.

Неопределенность вылетает в окно. Тайны нет. Путь от сегодняшнего хита до вчерашнего фаворита он проходит быстрее, чем альбом «Нью кидз».

Когда кого-то окружает двусмысленность, тайна, что-то такое, чего ты не знаешь, — это хорошая двусмысленность. Но и любриканты есть хорошие, плохие и с ароматом вишни.

С другой стороны, двусмысленность в отношениях может бесить. Как заметила одна моя подруга: «Отношения? В Йеле? Не знаю, было ли у меня это хоть раз?»

Хуже всего, что девушки и ребята проявляют двусмысленность в совершенно разное время. Главным поворотным пунктом всегда является неудачное свидание.

Может, это и правда, что женщина уже через пять минут после встречи с мужчиной понимает, собирается она с ним встречаться или нет. Но суть в том, чтобы не раскрыть парню свой маленький секрет. Женская двусмысленность — это охота, предшествующая свиданию. Она ведет белый «бронко» и немного превышает скорость, а ты гонишься за ней вместе со всем управлением полиции Лос-Анджелеса, но все еще не знаешь, арестуешь ты ее или нет.

Девушки хотят, чтобы парень до последнего момента не знал, что он на крючке. Но движущие силы — и источник двусмысленности — довольно быстро исчезают.

Парни же обычно прибегают к двусмысленности после свидания. Это их месть.

Хотят они переспать еще раз? Не знаю. Хотят они встречаться? Не знаю. Они искренни? Не знаю.

Как зовут? Не знаю.

Они действительно не очень много знают. Пока ничего.

В обоих случаях стороны защищаются. Двусмысленность, как я выяснила, не обязательно плоха и не обязательно причиняет боль — хотя иногда возможен и такой эффект. Чему двусмысленность помогает, так это успешно уклоняться от развития отношений, в результате чего один человек становится уязвимым. Уязвимость пугает, а студенты Йеля этого не любят. Если мы честно скажем, чего хотим, кто-то обязательно обидится. Но никто не хочет попасть в список обиженных. Так где же предел двусмысленности? Предела практически не существует, потому что ощущение уязвимости нам неподвластно. Неопределенность — это фактор нашего собственного страха.

Но в то же время она в какой-то степени необходима. В конце концов, если вы абсолютно откровенны, то где тайна? Все эти «что, если»? Все эти «а может, и нет?».

Вероятно, если бы Джим никогда не сказал мне, чего он хочет, я бы по собственной инициативе начала жевать табак, и мы бы полюбили друг друга.

Ладно, это, конечно, ложь.

Но правда в том, что небольшая двусмысленность может иметь далеко идущие последствия.

5

Мелвин опаздывает. Опять.

Я десять раз посмотрела на часы с тех пор, как подошла к зданию «Дейли ньюс».

Это по-настоящему красивое здание — о чем я часто забываю, когда торопливо вбегаю в него, чтобы встретиться со своим редактором. Построенное из бежевого камня, оно похоже на маленький сказочный замок, который должен быть населен гномами и принцессами.

Мысли несутся со скоростью миллион миль в минуту, переполненные тем, что должно быть сделано. Это всегда случается со мной во время экзаменов. Период тестов — вечная моя погибель. На протяжении двух недель мой неутомимый мозг безостановочно перечисляет то, что мне нужно сделать. Написать эссе о «холодной войне» для промежуточных экзаменов и реферат по афро-американской литературе на двенадцать страниц; купить пива для поездки на матч «Гарвард−Йель»; каким-то образом сдать промежуточный экзамен по финансовым рынкам (предмет, взятый мною только с серьезной подачи отца; под серьезной подачей он подразумевает: «Я плачу за твое проклятое обучение, поэтому, будь добра, научись чему-нибудь полезному»); прочитать восемьсот страниц — Гомер, Данте, Вергилий; покупка пива для «Гарварда−Йеля»; промежуточный экзамен, промежуточный экзамен, реферат, чтение, эссе, пиво…

Работа в это время года кажется бесконечной, а МЕЛВИН ОПАЗДЫВАЕТ!

Мне, конечно, следует объяснить, кто такой Мелвин, прежде чем я продолжу свое повествование.

Мелвин — мой редактор.

Еще он — герпес дружбы. Я не имею в виду ничего обидного, просто он такой. У каждого есть свой Мелвин. Ты знакомишься с ним на какой-то случайной вечеринке, в подпитии даешь номер своего телефона и уже больше не можешь от него избавиться. Ты говоришь нечто вроде: «О, у меня сегодня вечером Мелвин». Тебе приходится предупреждать людей о своем Мелвине. Как о герпесе.

Он раздражает. Он надоедает. Он считает себя умнее тебя и всегда тебя подводит.

Мы знаем друг друга с девятого класса средней школы Бронсона. Все началось с математики: я успевала по ней хуже всех, Мелвин — лучше всех. Мы знакомились с тригонометрией (синус, косинус… ну, вы знаете), когда в класс с двадцатиминутным опозданием вошел худой мальчик с копной темных кудрей. (Позднее я узнала, что для Мелвина это в порядке вещей.) Он уселся рядом со мной, представился и без предупреждения потянулся через меня и заграбастал запасной карандаш, который всегда лежал у меня на краю стола (когда я еще была прилежной и мечтала поступить в колледж). С того дня я так и не смогла избавиться от Мелвина, а он продолжал без спроса брать у меня карандаши и многие другие вещи. В выпускном классе школы мы оба подали заявления в Йель — и поступили. В качестве еще одной насмешки судьбы он стал моим редактором в газете.

Это так похоже на Мелвина — скрыться в неизвестном направлении, когда мы договорились о встрече. Скорее всего это его еженедельная месть за все мои категорические «нет» в ответ на его разнообразные романтические предложения.

Редакция газеты бурлит, как всегда по четвергам. Редакторы «Сцены» суетятся, пытаясь заполнить страницы посредственными обзорами CD, очередной статьей о распитии алкогольных напитков на территории кампуса или обязательным рассказом о студентке, которая после занятий подрабатывает стриптизершей. (Каждый раз, когда требуется такая статья, интервью берут у одной и той же девушки, изменяя только ее псевдоним — очень удобно.)