Книга Роковое зелье - Елена Арсеньева

Княжна, то ли от изумления, то ли от возмущения, не издалани звука – только кивнула. Оба князя Долгорукие и император тоже не успеливмешаться, явно пораженные такой наглостью и опешившие. На лице Екатериныпромелькнуло выражение брезгливости, когда Данька подошел к ней слишком близко,она отпрянула было – однако при первых же его словах, остававшихся неслышнымидля остальных, широко распахнула свои удивительно синие глаза и взглянула наюнца с таким выражением, что любому стало ясно: на смену злости пришла полнаярастерянность. Она даже приоткрыла маленький вишневый ротик и совсемпо-девчоночьи уставилась на Даньку, который посматривал на нее с затаеннойулыбкою.

Более того! Точно такая же улыбка, словно отразившись взеркале, засияла и на точеном лице княжны!

– А не врешь? – вымолвила наконец Екатерина.

– Да ведь в том очень просто убедиться, – ответилДанька, плутовски склонив голову.

– И в самом деле, – с этим новым, необычайнокрасившим ее, девчоночьим выражением хихикнула княжна и что-то шепнула своейгорничной.

Девка хлопнула было глазами, запнулась, но, приметив промелькнедовольства на лице барыни (княжна Екатерина была точным подобием отца, азначит, вспыльчива до крайности), заспешила к дому, схватив за руку Даньку иволоча его за собой. Он едва бросил прощальный взгляд на Хорхе, по-прежнемулежавшего на земле, и сделал знак Волчку. Пес тотчас лег рядом с раненым.

Октябрь 1728 года

– И когда же мы теперь опять увидим еговеличество? – в голосе барона Остермана звучала безнадежность.

Степан Васильевич Лопухин, камергер государя, посмотрелвиновато:

– Сказали, воротятся не прежде, чем выпадет первыйснег. Уж больно по нраву борзые пришлись!

– А, будь неладен этот де Лириа! – простоналАндрей Иваныч. – То на все готов, чтобы заставить государя отвлечься отздешних забав и воротиться в Петербург, то нарочно понужает его к пустомувремяпрепровождению! Это же надо было додуматься: из самой Англии выписать двухборзых для презента молодому императору! И это прекрасно зная, как еговеличество увлечен охотой! А между тем сказано в Писании: не искушай малых сих.Чертов испанец!

– Скорее чертов англичанин, – усмехнулся высокий,с грубоватым, умным лицом человек, сидевший напротив Остермана и представленныйЛопухину как Джеймс Кейт.

После этой реплики Степан Васильевич тоже не смог неулыбнуться, потому что Джеймс Кейт и сам был англичанином, хотя прибыл изИспании, подобно герцогу де Лириа. Впрочем, тут имелись свои тонкости.Английский консул Клавдий Рондо, находившийся в Кронштадте, глаз не спускал сКейта все то время, пока он жил у адмирала Гордона. Ведь консул Рондо был приверженцемзаконной британской королевской власти, монархии протестантов, а Кейт являлсясторонником католика, свергнутого и умершего в изгнании принца Иакова II,родственником и тоже приверженцем коего был герцог де Лириа. Таких, как Кейт,называли якобитами. Посещая Россию, все заезжие якобиты считали своим долгомнепременно посетить дом Патрика Гордона-младшего, такого же ярого католика,каким был его отец, знаменитый адмирал Гордон, верный сотрудник Петра Первого.Изгнанные из Англии якобиты-католики нашли приют и покровительство в Испании,чему ярчайшим примером был тот же де Лириа. Однако Кейт, ратуя за возвращениепрестола претенденту (так англичане называли изгнанного короля Иакова IIСтюарта, а потом и его сына, Иакова III, жившего теперь в Италии), в то жевремя являлся убежденным протестантом, отчего и не мог устроиться накоролевскую службу в католической Испании, а принужден был искать своей доли вРоссии, равно доброй ко всякому иностранному сброду.

«Сплошная путаница, где протестант, где католик, головусломаешь с этими иноземцами», – подумал не без досады Лопухин, который,хотя и был женат на чистокровной немке-протестантке Наталье Балк, родственницебывших императорских фаворитов Анны и Виллима Монсов, хотя и дружил-водилсячерез нее с Карлом-Густавом Левенвольде, Остерманом и прочими немцами,прижившимися при дворе, все же не мог избавиться от свойственного всем русским,глубоко укоренившегося, исконного недоверия к чужестранцам. Впрочем, мнениясвои Лопухин держал при себе, потому что ко всем вышеназванным, а также киспанцу де Лириа весьма благоволил молодой император, а тем паче – его сестра,великая княгиня Наталья Алексеевна.

– С первым снегом вернется, – фыркнул Остерман,подходя к окну и вглядываясь в серую морось, занавесившую московскиеулицы. – Дождись-ка его, этого первого снега! – И он протер красные,воспаленные глаза.

Всем было известно по словам де Лириа, что Остерман страдаетнеизлечимой болезнью с мудреным испанским названием fluxion а̀ los ojos.На маленьком столике возле камина стояла баночка с неприятно пахнущей мазью.Похоже было, что Остерману не терпится заняться облегчением своих страданий.

Лопухин почувствовал себя неловко. Он бы с удовольствиемоставил хозяина в покое, да правила приличия, называемые этикетом, не дозволялигостю откланяться прежде того, кто ранее его явился с визитом. То есть первымдолжен был удалиться Кейт, а уж потом получали возможность убраться восвоясисупруги Лопухины. Кейт же сидел несходно, потирая свои крупные, короткопалые,сильные руки, украшенные одним только массивным золотым перстнем с чернымпростым камнем. При этом он не сводил взгляда с хозяина, и постепенно умное,насмешливое лицо его принимало все более озабоченное выражение.

– Осмелюсь спросить, господин Остерман, кто пользуетвас? – наконец выговорил он, когда Остерман принялся потирать глаза сособенно отчаянным выражением.

– Кто же, как не Лаврентий Блументрост, лейб-медик еговеличества? – проворчал Остерман.

– Судя по выражению вашего лица, вы не больно довольныспособностями сего лекаря?

Остерман еще ниже повесил свой и без того унылый нос.Ей-богу, Лопухин вполне понимал его! Лаврентий Блументрост прочно занимал своелейб-докторское место. Отец его, тоже Лаврентий Блументрост, начал карьеру придворе в конце прошлого века, сын унаследовал сей пост, хотя насчет его знаний иумений существовали разные мнения. Еще когда прежний государь лежал при смерти,английский лекарь Николас Бидлоо во всеуслышание распространялся о полнойнепригодности Блументроста к своему ремеслу. Очень может быть, что знаний уЛаврентия Лаврентьевича так и не прибавилось, в отличие от непомерного гонора.