Книга Змея - Луиджи Малерба

— Ну а причем здесь взрыв? — спросил я.

— Как причем? Вы что, не догадываетесь? А жара? Это вам ни о чем не говорит?

Мне это ни о чем не говорило.

— Тогда попытайтесь себе представить, — продолжала женщина, — что будет с трупом в летнюю жару, в запертой машине. Ну что, по-вашему?

Я растерянно смотрел на женщину.

— Он разложится! — воскликнула она. — Правильно? А остальное вы и сами можете вообразить, зачем мне рассказывать. Тут есть еще один непроясненный, скажем так, момент. Когда вы рассказываете какую-нибудь историю, первым делом надо знать, кто в ней главное действующее лицо. Вот, например, я иду в оперу, и, представьте, мне там показывают все, кроме протагониста. Сюжет же совершенно меняется. Уж кто-кто, а я умею приводить наглядные примеры, но нередко тоже ошибаюсь. Пример с оперой не очень удачный получился, вы уж извините.

— Нет-нет, пожалуйста, продолжайте, — сказал я.

— Я и так вам рассказала слишком много. Об остальном можете догадаться сами. Какую шумиху подняли газеты! Почти как из-за истории с мылом. Может, кто-нибудь и расскажет вам все с самого начала. Есть, например, продавец газет с Баррьера Сольферино, вы бы сходили к нему. У него то преимущество, что он все газеты читал, когда это случилось. Я читаю только «Гадзетту», а он читает и миланские издания — «Джорно», «Коррьере». Но некоторые подробности неизвестны, вероятно, и ему. О них вообще никто не знает.

Я подошел к двери и через стекла посмотрел на улицу. Туман клубился все такой же густой, но уже не желтоватый, а почти черный. Воздух был холодный и тяжелый. Выходить из помещения не хотелось. А о том, чтобы полететь, и речи быть не могло, но я почему-то все время думал о полете. Не было видно больше огней, не было слышно голосов, но в темноте все еще извивался и корчился туман, похожий на взбесившуюся змею.

Мне надо было торопиться. Следующая сцена происходила на Баррьера Сольферино, у продавца газет. Он ждал меня. Я окунулся в туман и побежал, как человек, который не хочет отстать от сюжета какого-нибудь фильма и должен перепрыгнуть из одной сцены в другую, а сцены разворачиваются в разных местах, и если он прибудет к месту с опозданием, то начала уже не узнает. Я вскочил в медленно движущийся и беспрестанно звенящий трамвай.

Скорее, да поскорее же, торопил я вагоновожатого, но тот ничего не отвечал, так как разговаривать с пассажирами запрещено. Скорее, говорил я, ведь сцена уже начинается.

— Не думайте больше об этой истории, — сказал мне продавец газет с Баррьера Сольферино. — Вам о ней лучше забыть. Такие уж мы, местные, нам лишь бы над чем-нибудь позубоскалить. Д вы нездешний, сразу видать, и не следует вам все эти слухи принимать всерьез. Мы, здешние, все болтуны, вы уж поверьте. Вас интересует история с машиной на набережной Пармы? О ней писали не только местные газеты, но это еще ни о чем не говорит. Неужели вы верите газетам? Я лично — нет. Это говорит вам человек, уже пятнадцать лет торгующий ими. «Фиат-600» действительно взорвался, что правда, то правда. Но машина может и не взорваться. Есть сто тысяч способов сказать об этом правду и неправду. Вам известно, что там было внутри? Тыквы. Под воздействием жары они сгнили и забродили. Вот так все и вышло. Тыквы, да будет вам известно, — чистый динамит. Это я вам говорю. В три часа пополудни раздался взрыв. Дело было прошлым летом. В такое время люди спят после обеда или отдыхают, спрятавшись от солнца в доме, так что свидетелей нет. Кто-то распустил слух, будто в машине была бомба, вылетели стекла и так далее. Стекла вышибить не так-то просто. Потом уже пришел я и рассказал про девушку. Вы, наверно, слышали эту историю. Бездомная девушка каждую ночь спала в машине на набережной Пармы. Как вам это понравится? История с девушкой заинтересовала всех, о ней написали в газетах. Нас, местных, хлебом не корми, дай только поболтать, вы это уже поняли, да? Я говорю одно, он говорит другое, и в результате получается целый роман, а о нем пишут в газетах. Кольцо? Тоже чепуха. Кто его видел, это кольцо? Кто-нибудь может сказать, что он его видел?! Если говорит, значит, ошибается. Имя, якобы выгравированное внутри кольца, я же сам и придумал. Обыкновенное имя. Первое, пришедшее мне в голову. Мириам.

На набережной Пармы, напротив Дома Просвещения, за мостом Капрадзукка, еще стоял остов «Фиата-600». Брошенный каркас проржавел, ни резины, ни сидений не было, вместо фар зияли дыры. В общем, не машина, а реликт какой-то. Корпус был помят так, словно его раздуло изнутри. Одна дверца отсутствовала, что служило подкреплением версии о взрыве, но оставляло нерешенной проблему о его причине.

Факт таков, что продавец газет солгал, то есть сказал правду, стараясь убедить меня, будто все — сплошной обман. Только с какой целью? Чтобы что-то скрыть? Но что именно? Я поднялся по небольшой лесенке, ведущей к Дому Просвещения. Стекла во многих окнах там были заменены совсем недавно, это я понял по еще свежему алебастру. Итак, машина взорвалась, стекла вылетели. Посмотрим, говорил я себе. Но что я рассчитывал увидеть? И все же что-то должно было случиться, не могло все это кончиться так просто, такой финал не годился даже для сна.

Что за сумбурный сон ты смотришь, говорил я себе, противный сон, ничего не означающий. Он вселяет в душу какой-то безотчетный страх, и только. Я перескакивал из одной сцены в другую, прыгал в движущиеся трамваи, бежал и шел пешком и уже устал носиться взад-вперед по городу, название которого я вам не скажу. Зачем ты так бегаешь, говорил я себе и продолжал бежать. Какой смысл имеет вся эта беготня, вся эта спешка? Ты хоть знаешь, зачем бежишь? Ты за кем-то гонишься или кто-то гонится за тобой? Что это — преследование или бегство? Туман на улицах, женщина, разгадывающая кроссворды, продавец газет с Баррьера Сольферино, какой смысл имеет вся эта подлинная или вымышленная история с «Фиатом»-универсалом? Если верить соннику, туман — это дурное предзнаменование, но он ведь уже начал рассеиваться.

Я сел на ступеньки у Дома Просвещения. Было три часа пополудни, приближалось время стереофонии, как это именуется в «Радиокурьере», то есть время шумов и голосов, переходящих от человека к человеку и резонирующих в эфире на волнах Маркони. Если сны действительно отражают тайные желания, то я, очевидно, хотел вернуться назад. Это же бессмысленно, говорил я себе, человек возвращается назад ради собственного спокойствия, чтобы не слышать всех этих шумов, этих голосов. Тебе нужно подыскать другое место для своих снов, говорил я себе. Какой дурной, сумбурный сон ты сейчас смотришь. Но мне уже снова надо было бежать, потому что начиналась другая сцена.

Маленький аэропорт аэроклуба с его взлетно-посадочной полосой из стальных плит, положенных прямо на щебенку, с низкими ангарами, зеленым полем и опоясывающей все это живой изгородью находится на северной окраине города. Я на несколько минут опоздал: городские власти и главный редактор «Гадзетты» — высокий худощавый мужчина, глядевший на меня сквозь очки, — были уже там. Командир махнул флажком, мол, путь открыт. Я помчался по стыкам и, ловко сбалансировав, взмыл с середины полосы.

Воздух был теплым и приятным, я летел над городом, подхваченный потоками теплого воздуха, закладывал виражи, едва не касаясь верхушек колоколен, печных труб на крышах, фонарных столбов. Оказывается, во сне можно быть счастливым. Я лично был. Во всяком случае, я думаю, что счастье — именно такое. Воздух наполнял мою одежду, раздувал брюки, пиджак, рубашку. Галстук весело бился на ветру. Я летал туда-сюда, давал даже «задний ход», выделывал всякие трюки, например, бросался в пике, а потом, как «штукасы» во время войны, свечой взмывал в небо или, поднявшись высоко-высоко, камнем падал вниз, раскинув руки и ноги, и только в ста или пятидесяти метрах от земли выравнивал полет и начинал грациозно планировать, словно под звуки какой-то симфонии. Я пролетал под арками мостов, повергая в изумление горожан, сбежавшихся полюбоваться таким зрелищем. Кто-то махал мне платком. Осторожнее с проводами высокого напряжения, говорил я себе: только задень провод— погибнешь. А почему же не погибают ласточки? Может, и я могу присесть на провод, как ласточка? Но я же не ласточка, я скорее самолет. Планируя над старым городом, я приветствовал людей, сидевших перед остерией, подо мной тянулась прямая ниточка виа Эмилия с катящими по ней машинами, велосипедами, а поднявшись повыше, я мог охватить взглядом весь город от Баррьера Витторио до Баррьера Массимо Д'Адзелио, от Баррьера Сольферино до Кавалькавиа и дальше — до дорог, лучами разбегающихся к равнине на севере, к холмам на юге.