Книга Интимные подробности - Ален де Боттон

Когда Изабель не ела макароны, она частенько ела себя.

— Что ты делаешь? — спросил я, заметив, что она запустила в рот чуть ли не всю кисть (в это время мы собирались ехать на Хай-стрит).

— Ничего, — ответила она, поспешно пряча руку за диванной подушкой.

Я на минуту вышел из комнаты — и, когда вернулся, увидел то же самое, только теперь разглядел, что она глодала конкретное местечко между двумя пальцами на левой руке.

— Что у тебя там, волдырь какой-нибудь? — спросил я.

— Просто участок сухой кожи, — ответила Изабель, чуть покраснев.

В двух местах — на каждой руке у основания указательного пальца — у нее были островки сухой кожи, которую она покусывала, когда в голову лезли неприятные мысли (какие именно, это другой вопрос. Похоже, все тревоги Изабель делились на следующие разновидности:

1. Уродлива ли она, и если да, то до какой степени? Время от времени она переживала кризисы, связанные с весом (как правило, если перед этим давно не ходила в бассейн). Я с удивлением узнал, что одной мысли о лишнем весе бывает достаточно, чтобы испортить ей целый день.

2. На своем ли месте она работает?

3. Есть ли у нее хоть одна настоящая подруга? (К этой разновидности тревог примыкало нежелание ходить в ресторан одной, поскольку кто-нибудь мог подумать, что ей не с кем посидеть за столом).

4. Не понапрасну ли она тратит время, не следует ли ей больше читать, чаще бывать в театре, на выставках?)

— И как она на вкус? — спросил я, имея в виду сухую кожу.

— Похожа на курицу, — ответила она, — только менее нежная.

С курицей у Изабель были превосходные отношения. Чаще всего на обед она готовила именно куриное мясо; например, ей нравилось отбить грудку, поджарить, а потом добавить сметанный соус с грибами и немного паприки.

Важно отметить, что в супермаркете Изабель покупала куриное филе, без костей и кожи. Она настороженно относилась к продуктам, в которых просматривалось их естественное происхождение — предпочитала заплатить за салат чуть дороже, но купить предварительно вымытые и отобранные листочки, а не отрывать корешок с землей.

Той же осторожностью объяснялось и то, что в ее корзинке не было фруктов. Как-то раз в персике ей попался червяк, и с тех пор она ни разу не покупала персиков. Она избегала винограда с косточками и не любила ягод, потому что в них могли оказаться мелкие насекомые. Психологи могли бы увязать все это с ее отношением к путешествиям — она никогда не отправилась бы в поход с рюкзаком за плечами, предпочитая сидеть дома или уж ехать туда, где есть хоть какие-то удобства.

— Будете расплачиваться наличными или картой? — спросила кассирша.

— Э… наличными, — ответила Изабель, словно вопрос вырвал ее из меланхолических грез.

— Восемнадцать фунтов и тридцать три пенса, дорогуша. И вы можете взять тележку.

— Почему-то ничего не дешевеет, — пробормотала Изабель.

Через минуту мы подошли к машине, и я попытался поднять ей настроение гипотетическим сценарием.

— Что бы ты заказала, если б знала, что это твоя последняя трапеза на земле, о цене можно не думать, а в выборе ограничений нет? Белужью икру, вырезку кенийской антилопы, перепелиные яйца, пирожные из Парижа?..

— Хватит, от одной этой мысли меня тошнит. А что значит "последняя трапеза"?

— Ну, ты же понимаешь…

— Почему она последняя? Я стала совсем старой или приговорена к смерти? Или я собираюсь покончить жизнь самоубийством? И верю ли я в Бога?

— А какое это имеет значение?

— Человек, который верит в христианского Бога, заказал бы обед из десяти блюд, нисколько не беспокоясь из-за того, что он последний. Христиане верят, что за гробом их жизнь продолжится в бестелесной форме, идеальной для тех, кто обожает шоколадные торты, но страдает от целлюлита.

— А ты веришь в Бога?

— Слишком серьезный вопрос для подземной автостоянки. Не в того Бога, который разрешает тебе есть. Если бы я знала, что действительно готовлю в последний раз, то так разволновалась бы, что отгрызла бы себе обе руки, а не только сухие островки, которые ты видел.

Как выяснилось вскоре после приезда домой, нежелание Изабель представлять себе последний в жизни ужин объяснялось тем, что у нее начиналась легкая форма желудочного гриппа, который уложил ее в постель и заставил какое-то время довольствоваться пустым бульоном.

Наутро болезнь прошла, но та легкость, с которой она превратила Изабель в жалкую, молчаливую тень, еще раз напомнила мне о том, что постоянство личности — это иллюзия, базирующуюся на хрупком равновесии физических частиц, а наше здоровое "я" — лишь одна из ипостасей, которые мы можем принять по прихоти наших внутренних органов.

Болезнь может жестоким образом трансформировать нас: рука, которую мы попросим двинуться, нагло останется на прежнем месте, мягкость, которой мы гордились, уступит место устрашающей нетерпимости, а острота ума — невыносимой летаргии. Помимо физической боли, болезнь, как и слепая любовь, нервирует нас вопросом: "Стану ли я когда-нибудь самим собой?", а еще приводит в беспорядок наши мысли, так что суждения, которые казались естественными, вдруг становятся чужеродными — словно сон о том, как ты оставляешь городской комфорт ради опасностей жизни в саванне.

Таким образом, нежелание биографов упоминать о желудке, возможно, коренится в другом, более простительном нежелании — осознавать, что тело, частью коего является желудок, порой заставляет нас чахнуть в сумеречных состояниях, когда мы становимся чем-то отличным от личности, которой привыкли себя считать.

Глава 5 Память

Побуждать человека вспомнить прошлое — все равно что пытаться заставить его чихнуть под дулом пистолета. Результаты неизбежно разочаруют, ибо настоящее воспоминание, как и чих, невозможно вызвать волевым усилием. Разумеется, бывают и рутинные воспоминания — механический рефлекс, который срабатывает, если меня спрашивают, когда я закончил школу, и я, сделав несложный подсчет, отвечаю, — но это лишь жалкое подобие феномена, о котором идет речь. Подлинная встреча с фрагментом прошлого ударяет нас, как молния, и мгновенно сводит на нет временную дистанцию; словно мы вовсе не вспоминаем, а вновь переживаем событие, случившееся вне времени. Истинное воспоминание сметает барьер между прошлым и настоящим — тридцатилетние, мы внезапно оказываемся в лесном походе, в который ходили в двенадцать лет, и едим сэндвичи с потрясающе вкусной розовой ветчиной. Но поводом для такого воспоминания обычно бывают не чьи-то назойливые расспросы, а случайность — например, запах такого же сэндвича, заказанного двумя десятилетиями позже в кафе железнодорожной станции.

— Да, вот это и есть то, о чем писал Пруст, — изрек Крис, приятель Изабель, с которым я поделился этими мыслями (в свою очередь, почерпнутыми из какого-то неизвестного источника). Мы втроем сидели в пабе; Изабель молча снимала со свечи восковые слезы, делила их на кусочки и снова скармливала огню.