Книга И узре ослица Ангела Божия - Ник Кейв

На третий день после появления в Укулоре он разыграл целое представление, изрядно попахивавшее фарсом. А началось все в церкви.

Удостоверившись в том, что все обитатели города собрались, По начал.

— Грешники! Взгляните на свои руки, а не на руки ближнего. Нет среди вас ни единой души, что не по* грязла в мерзости. В блевотине измараны и вы сами, и ближние ваши. Оглядитесь, маловеры: дети мрака отмечены от рождения, и отметина эта пребывает на них до дня, когда смерть низвергнет их в геенну огненную. И отмеченные этой печатью скрываются среди вас. Но если вы хотите узреть их, надобно, чтобы вы сами были чисты. Внимайте моему слову, грешни? ки, ибо я говорю о спасении души через таинство кре~ щения. Слишком долго вы покрывали себя нечистотами. За мной! Все за мной! Ибо чист целительный источник Святого Духа, и воды его ожидают торжества вашей веры.

Эби По прохромал через церковь и встал у больших двойных дверей главного входа. Оттуда он вновь обратился к своей пастве.

— Зрите, грешники! Очищение духа начинается здесь, у сих дверей. Внемлите моим словам и испол» няйте все, что я скажу. Оставьте ваши шляпы и накидки у дверей храма. Обнажите главы свои перед Господом Всемогущим! Разуйтесь и совлеките перчатки с рук ваших, чтобы не укрыты были от Господа ни ладони, ни стопы, ни темена, ибо это места, которые Господь отмечает своими стигматами. А теперь — за мной. Ибо кровью разит от вас! Оставьте все, грешники, и следуйте замной к священным водам!К святым водам!За мной!

Проповедник распахнул двойные двери и устремился под дождь. К тому времени, когда он взгромоздился на свой «трон» при помощи двойных стремян уникальной конструкции и пристегнулся ремнями, за спиной у него уже собралось сотни три верующих. Они стояли под дождем разутые, с непокрытой головой и зябнущими руками и ожидали дальнейших указаний.

— Вперед! — вскричал По и вонзил шпоры в мозолистые бока своей клячи.

Старая кобыла заржала от боли и с тяжелым вздохом понесла Эби По вперед.

Они промчались по Дороге Славы и устремились по Мэйн–роуд в северном направлении, в сторону болот и пустошей. Толпа шумно бежала следом за всадником и его конем.

Две огромные тучи цвета перезрелого винограда грозно мотали гривами на небосклоне, зацепившись за вершины холмов и кряжей. Эти мрачные колоссы опустились столь низко и так плотно закрыли солнце, что, несмотря на полуденное время, толпа с трудом понимала, куда ее ведут и каким путем.

Дождь принялся лить еще сильней, и тогда Эби По высоко поднял над головой спиртовую лампу. В свете ее он был похож на привидение, ибо лампа выхватывала из мрака только бугристый череп проповедника и глаза, в которых тускло мерцали искры сумасшествия.

Выкрикивая безумные приказы слепо бредущей по грязи толпе, По упивался ролью новоиспеченного мессии. Риторика его речей стала нестерпимо напыщенной, жесты — нелепыми и высокопарными.

— Стадо, мое верное стадо! Идите за мной, ибо я свет, сияющий во мраке. Когда тьма покроет все, я буду путеводить вами. Ибо мой путь — это путь спасения и путь славы! Если искупления взыскуете вы, о грешники, то я есть лампада, которая не угасает и в самой долине… смертной… тени!

Ветвистая молния расколола кромешную тьму, и серебристый перст, окутанный лиловым облаком, расщепил мертвое дерево, стоявшее на краю побитых ливнем полей в паре сотен ярдов от толпы. По бешено размахивал лампой у себя над головой.

— Близки воды! Господь изрек, и вы все слышали его глас. За мной, грешники, за мной!

И, перекрывая рев и ярость чернобрюхих чудищ, окруженных нимбами электрического свечения, которые с грохотом сшибались лбами в небесах, как два озлобленных лося, Эби По, размахивающий руками над головой, запел таким сильным и красивым тенором, что звуки его голоса могли бы утихомирить ярящиеся грозовые эмпиреи, не будь слова его песни настолько пропитаны ненавистью.

Я сказал старому маловеру,

Я сказал старому маловеру,

Сказал картежнику и бродяге,

Сказал полуночному гуляке,

Я сказал им: «Господь Всемогущий

пришел, чтобы вырвать вас, словно плевел!

И, распевая эту песню, он направил бег своей клячи на северо–восток, свернув с Мэйн–роуд на безымянную тропу, ведшую на невысокий холм, на вершине которого стояла побитая непогодой дощатая лачуга, прислонившаяся к безобразной куче мусора. Следом за ним скользила, падала и барахталась в грязи процессия верующих, больше похожая на шествие клоунов.

Если бы не удар молнии, срезавший левую руку висель–ного дерева, я, возможно, так и не прекратил бы заниматься бесконечным кровопусканием. Надо сказать, что обеспокоенность опасными свойствами моей преступной крови заставила меня откопать ножницы, зарытые у подножия дерева, и перепрятать их у себя в комнате. К тому времени я уже проковырял по здоровенной дыре в каждой ладони зазубренным жестяным зубцом, выломанным из оскаленной пасти капкана, ржавевшего в забвении на задней стене дома. Как–то получилось, что ножницами я так и не воспользовался для членовредительства, хотя хорошо помню, что именно с их помощью я распластал мою простыню на бинты, которые использовал для перевязки ран. Позднее, уже овладев собой, я собрал заскорузлые от крови и гноя бинты и сложил их в обувную коробку, на которой написал: «Повязки*.

Три дня и три бессонных ночи в спертом и вонючем воздухе моей сырой и липкой каморки я сидел на кровати в одном нижнем белье, похожий на живого мертвеца, и обливался потом. Мое лицо приобрело пепельный оттенок от голода, бессонницы и, вероятно, от потери крови, а снаружи доносились звуки чертовски сильной грозы — треск, с которым вонзались в землю трезубцы голубого пламени, неистовый шум дождя и оглушительное громыхание. Предпринятое мной исследование состава моих жизненных соков приобретало нехороший оборот, и я с ужасом взирал на страшные черные коросты, венчавшие смертоносной короной мои раны. Стоило расковырять их, как свежая кровь устремлялась наружу: алая поначалу, она быстро темнела, сворачивалась и превращалась в отвратительный багровый сгусток, который вскоре засыхал и чернел. Да, да, именно чернел.

Оторванные коросты я складывал в жестянку из–под табака, дно которой выложил ватой. Потом я положил эту жестянку в обувную коробку, на которой было написано «Обрезки*. В ту же коробку я складывал обрезки моих ногтей и волос.

Мне трудно припомнить… все, что случилось в те три дня… подробности утонули в сплетении колючей, как шиповник, боли и красных струек… бормотание в темноте… липкие лужи… трясущиеся руки и темная жидкость на дне крохотных колодцев… смутные пробелы в памяти… эти страшные дни.

Выломав плохо прибитую доску в стене комнаты, я мочился на кустики чертополоха, когда увидел в щель, как молния ударила со свинцовых небес и вонзила свое лезвие в трухлявое сердце висельного дерева, отломив от главного ствола его воздетую к небу левую руку. Уцелевшая же рука так и простиралась к небу, умоляя Бога о пощаде. Бог, казалось, наконец услышал этот глас вопиющего в пустыне и ответил громовым хохотом, метнув огненное копье в просящую милостыни ладонь.