Книга Свое счастье - Ирина Грекова

А утром приходит хозяин — веселый, борода расчесана — и говорит: «Ну-ка, гости незваные, убирайтесь отсель, вас к Митрофановне поставили». И отвел нас на другой конец деревни к старушке Митрофановне, мягкая такая, белая, у нее кот и чижик, и кот чижика не ест. И сама Митрофановна добрая-предобрая, солнышко в морщинах. Говорит: «Я гостям всегда рада, особенно ленинградцам. Поживите у меня, все веселее будет. Картошки много, целый подпол, не пропадем». И первым делом она нас накормила. Вынула из печи горшок похлебки. Картофельная с луком. Ничего я ни раньше, ни позже вкуснее не ела.

На другой день мама слегла больная. Наверно, воспаление легких. Привезли из дальнего села фельдшерицу, девчонка молодая, ничем помочь не могла. Я плачу: «Мама, не умирай!» Держу ее за руку, силу свою вдуваю. Не вдула. Все-таки умерла. Осталась я одна с Митрофановной. Она меня и воспитывала, пока не приехал за мной дядя-полковник, мамин брат. Увез к себе в Ленинград, восстановил прописку. Я училась в школе, он меня воспитывал, но не воспитал. Жена его воспитывала — не воспитала. Это у Пушкина хорошо сказано про беззаконную комету, в точности про меня. Окончила школу, ушла от них, поселилась отдельно, теперь и не видимся. Очень им с теткой мой образ жизни не нравится. А какой образ жизни? Живу и живу… Да, Анна Кирилловна, чуть не забыла вам сказать. Я влюбилась.

— В кого же это?

— В Нешатова.

— Боже мой! Прошлый раз это был Феликс.

— С Феликсом вышло недопонимание. Однажды он меня приглашает кататься. У него машина, желтый «жигуль». Поехали за город. Прекрасное озеро, все в кругах-кругах, камыши, а вдали закат, такой пламенный, именно не огненный, а пламенный, говоря красивым слогом. Самая обстановка. Вышли из машины. Думаю: для чего он меня сюда привез? Не для разговоров же о фортране? А он — на берег. Молчит, а я жду. Начал копать ногой песок. А я все жду. И вдруг он говорит, что любит Магду. Как вам это понравится? Вывез на природу, чтобы излагать свою любовь к Магде. Я так и села.

— На песок?

— Нет, в фигуральном смысле. Вообще-то у меня чутье, но на этот раз оно меня обмануло. Я не очень переживала, недолго. Мне Феликс даже не особо нравится. На его лице написано благополучие, не мой жанр. Подумала-подумала и влюбилась в Нешатова. Вы его знаете?

— Очень хорошо. И именно потому не советую вам в него влюбляться. Человек тяжелый, сложный, с фокусами. Он вас измучает.

— Поздно. Неси назад.

— Куда назад? И что назад?

— Это у нас с мамой была такая поговорка. Когда уже ничего не сделаешь: поздно, неси назад. А откуда она пошла? Давно, еще до войны, мы были с ней в театре. Я сама-то не помню, она рассказывала. Сидим, смотрим на сцену. Я мало что смыслю, но смотрю. И вдруг мне захотелось — понимаете? Говорю маме на ушко. А она какой-то трагический момент досматривает. Досмотрела, взяла меня под мышку и несет из ложи. А я ей: «Поздно, неси назад».

11. Ольга Филипповна

Дни шли однообразно, не быстро. Вот уже и листья облетели, подувать стало из окна. Нешатов все сидел над журналами, отчетами, бился как рыба об лед. В отделе он по-прежнему чувствовал себя чужим. Только дома с Ольгой Филипповной отводил душу. С нею он был откровенен. Пропадало взрослое самолюбие, появлялся ребенок — незащищенный.

— Не гожусь я для этой работы, — жаловался он. — Стараюсь, стараюсь, ничего не могу понять. Как будто по-египетски читаю или на языке майя.

— Что и говорить, тяжело вашему брату, — говорила Ольга Филипповна. — Пастуху легче: кнут на руку — и пошел. А ты поднатужься!

— Пробую, не выходит.

— А ты встряхивай свою энергию, ты ее взбалтывай, во как!

Она трясла в воздухе воображаемой энергией.

— Голова у меня пустая, нечего взбалтывать.

— Голова пустая от недостатка сахара в организме. У каждого организма свой индивидуум. Твоему сахар нужен. Слушай-ка жизненный факт, не в газете прочитала, а знаю. Племянница в школе училась ну на одни тройки. Мать-то, сестра моя, ее кормила, но не ахти. Тут соседка надоумила, говорит, сахару ей давай пять раз по пять кусков. Можешь себе позволить. Начала давать. И веришь не веришь, у девки стали одни четверки да пятерки. В институт поступила, окончила, теперь инженером. А ты, я смотрю, сахару вовсе не ешь. Откуда у тебя уму взяться?

— Не люблю я сахара.

— А ты насилушки. Поправиться тебе надо, штаны валятся, где душа, где тело. Я тоже не из таких чтобы толстых, кость широкая, а сала нет. Не липнет ко мне сало. Запрошлым годом в санатории была, питание четырехразовое и все по калориям. Мне врач контрольное задание дал. Сначала как будто на лад пошло, на полтора кило поправилась, а потом стало мне скучно, отдала кило четыреста назад, только сто грамм и привезла.

— А почему вам скучно стало?

— Все питайся да питайся. Я этого не люблю. Иной раз покушаю с аппетитом, а разом станет мне скучно, и не хочу я вовсе кушать, не берет душа. Икру красную и ту не надо, не то чтобы нормальный стол. Наверно, рак во мне есть.

— Бросьте, Ольга Филипповна! Никакого рака у вас нет, — говорил Нешатов, а сам холодел.

— А что? Я рака не боюсь. Все равно помирать в скором времени. Конечно, лучше бы от инфаркта, чем от рака. Экая хитрая! Все бы так хотели. На всех инфарктов не напасешься. Их, наверно, по спецталонам дают. А помереть не имею против. Я свое пожила, сына вырастила, выучила, внуков нет. Отчего не помереть?

— А я-то как же, Ольга Филипповна?

— Ты мужик, без бабы не останешься. Какая-нибудь да возьмет. Больно ты сам переборчив. Ну Марьяна, бог с ней, она сама от тебя отгульнула. А чем тебе Алла плоха? Девка крупная, спелая, наливная. Жил бы себе да жил, и никакая Филипповна не нужна.

— Вы мне всегда будете нужны, Ольга Филипповна.

— Ай-ай-ай! Так я и поверила. Старуха нужна, молодая нет.

…А и в самом деле, нужна была ему старуха! Что-то в ней извечное, неисчерпаемое. Суровость и доброта. Он любил слушать истории, которые она рассказывала. Все поучительные, все как одна грустные, все как одна про любовь. Любовь как таковую Ольга Филипповна не одобряла.

— Ты послушай, Юрь Иваныч. Вот на нашей улице, в доме двенадцать, аккурат где булочная, какая беда приключилась. Живет женщина-вдова, пенсионерка, у ней дочь в институте учится. Живут ничего, у нее пенсия шестьдесят, у дочери стипендия сорок, да и старик им оставил на книжке не то две тысячи, не то три. Квартира двухкомнатная, дом новый, не панельный, кирпичиками, вода холодная-горячая, мусоропровод, отчего не жить? Живут. Так вот беда — полюбила дочка молодого человека. Хочу, говорит, замуж. А он без профессии. Учился — бросил. На завод — бросил. Нигде не приживется, все не по нем. Смотри, говорит мать, он и тебя бросит. А они, молодые, разве мать слушают? Люблю, говорит, и точка. Что поделаешь? Выдала ее мать за ее паразита за ненаглядного. Все как по чину: кольца, фата, ресторан, не справишь — осудят. Почти всю книжку очистила, на донышке осталось. Въехал к ним, значит, этот самый муж. Волосья длинные, задница обтянутая, ничего не работает, только требует. «Столичные» смолит с утра до ночи. Тещу дискредитирует, кричит на нее голосом: продай обстановку, ковры-вазы, деньги подай на урок английского. Хочу, говорит, в институт международных отношений. Старуха — дочери: уйми своего паразита. А та от паразита без ума, только свечки ему не ставит. Мать-то, теща, от таких переживаний сама не своя. Была баба ничего, стала страшная. Встречаю ее, спрашиваю: «Что с тобой, Глаша?» — ее Глашей зовут. «Ничего», — говорит. «Как живешь-то?» — «Живу, — говорит, — хорошо». Вот какая скрытная! А у самой уже были они, эти мысли. Одно утро подумала: не хочу больше жить на белом свете. Подумала, приспособила в сдвоенном санузле веревку сквозь вентилятор, захлестнула себя за шею, ручки сложила и удавилася. Приходят — она уж похолодела. Этому-то паразиту как с гуся вода, есть или нет матери, а дочь переживает, в положении была. Разом почернела и скинула. А он, паразит, на ней развелся, разделил личный счет и другую к себе прописал. Та на него работает, а он только и знай смолит. Как есть тунеядец. Вот что она, любовь-то, делает!