Книга Господи, сделай так... - Наум Ним

Нашей школой служили обычные бревенчатые домишки, незаметно разваливающиеся внутри развалин высокого забора, отделявшего школьное пространство от остального поселка. Мой пятый класс занимал самую удачную избу — самую дальнюю от дома с учительской и кабинетом директора, и поэтому звонок на начало урока доходил до нас намного позже других классов (доходил в буквальном смысле, так как звонком был самодельный колотун-колокольчик в руках школьного сторожа, с которым тот неспешно обходил школьный двор). Мы не знали точно, насколько позже: я считал, что минут на пять, а Тимка клялся, что на все десять, но Тимка так часто клялся во всяких небылицах, что особой веры ему не было. Правда, и кончался урок в нашем пятом тоже позже других, и поэтому мне иногда казалось, что у нас самое неудачное место во всей школе. Но в минуты спокойных размышлений я все-таки убеждался, что удачного в расположении нашего класса много больше. Дело в том, что учителя чаще всего выходили из учительской по наши души только тогда, когда сторож возвращался туда со своим бренькающим звонком. Считай, еще пять минут — наши (а по-Тимкиному — еще десять). А кроме того, большинство учителей заканчивало урок, сверяясь не с сигналами сторожа, а со своими часами, что прибавляло к нашей свободе еще пять минут. Вот и выходило, что от 45-минутного урока нам оставалось мучений всего на полчаса (а у Тимки — совсем ничего), и можно было только удивляться, сколько же неприятностей умудрялись сотворить наши учителя за такое короткое время…

Больше всего гадостей можно было (и даже нужно было) ожидать от нашей классной руководительницы — Таисии Николаевны. Главной ее работой была должность старшей пионервожатой, хотя она и была куда старше, чем это было принято для пионервожатой, даже и старшей. У нас, кроме классного руководства, она вела еще уроки пения, и каждую неделю мы с Тимкой, Мешком и Серегой буквально до чесотки силились заново придумать, как увернуться от очередной унизительной экзекуции. Дело в том, что на уроках пения Таисия Николаевна заставляла всех нас петь хором с ней ее любимые песни, а самую любимую — “Мы с тобой два берега” — наш пятый жалостно орал несколько раз в урок, распугивая окрестных коз.

Обычного, нормального ее голоса мы не слышали, и, может быть, даже его у нее и не было. Иногда она тихо рыдала, посматривая искоса в ожидании, когда же мы устыдимся своей черной неблагодарности и раскаемся в своих бесконечных перед ней преступлениях. Смотреть на это было очень неприятно, и мы конечно же отворачивались, снова убеждая Таисию Николаевну, что внутри этих тупых уродов ничто человеческое не ночевало. Все остальное время она визжала, и, например для Тимки, это было куда невыносимей, чем песня про два берега. А в промежутках между пением, визгами и рыданиями она что-то постоянно придумывала, чтобы преодолеть нашу деревенскую косность и поселить нас среди тех же светлых идеалов коммунизма, с которыми, по ее словам, она не расставалась ни на секунду…

Однажды она объявила, что три ряда наших парт в классе — это на самом деле три боевых звена, которые будут каждый день напролет бороться за обладание вымпелом “пионер-активист”. Потом она назначила в каждый ряд по два командира и напомнила нам, что мы — пионеры и должны стыдиться сами себя за все свои безобразия. Уже должен был начаться урок географии, и директорская жонка (на самом деле — историчка, а для нас и учитель истории, и учитель географии, и учитель рисования) нетерпеливо постукивала указкой, но Таисия Николаевна что-то ей пошептала, закатывая глаза, и сняла с урока всех ею назначенных командирш, уводя их с собой. “Пионеры! К борьбе за дело Ленина будьте готовы!” — взвизгнула она в дверях, да так резко взвизгнула, что вздрогнули все, включая директоршу.

А на следующее утро сразу же за скриплой дверью классной избы на меня дружной стаей налетели все шесть Таисиных избранниц. Меня закрутил этот неожиданный напор многорукого воодушевленного чудовища, щебечущего в несколько ртов невероятную хрень. “Покажи руки… светлые идеалы… чистые уши… гигиена… как завещал великий Ленин… карманы… нет носового платка… пионерский галстук в кармане… в портфеле нет дневника…” Тут только я заметил, что одна из командирш шарит в моем портфеле, и рванулся из цепких рук, но мог бы уже и не рваться, потому что задавачная гадина отбросила мой разворошенный портфель на парту, а сама старательно записывала в специально разлинованной тетрадке про то, что у меня галстук в кармане, нет дневника и утиральника для носа.

Пришедшие раньше одноклассники сидели за партами, уворачивая в сторону глаза, ненормально тихие и пристыженные собственным бессилием, а в дверь что есть сил рвался очередной бедолага. Командирши оправили свои чистенькие фартучки, подровняли белые повязки с красным крестом на правой руке, сверкнули на нас необычайно сияющими глазенками на восторженных мордахах и откинули дверной крючок…

Из глубины класса на все это благосклонно смотрела Таисия Николаевна, и победная улыбка страшновато ползала по ее разрумяненному лицу.

Скоро все мы, слегка помятые санитарным кордоном, заняли свои места. Точнее, почти все. Тимку уличили в том, что у него грязные руки и уши, и отправили все это отмывать, а поскольку в наших классных избах для этого не было никаких приспособлений, он и умотал вразвалочку обратно домой, вызывая жгучую зависть и открывая нам обалденные перспективы.

— В каждом человеке и даже у таких хулиганов, как вы, — назидательно взвизгивала Таисия Николаевна, подводя первые итоги своих новаций, — все должно быть прекрасно и безупречно чисто: и руки, и мысли, и уши…

Наши одноклассницы, приставленные стражами к прекрасному, сияли таким необыкновенным счастьем, что даже смотреть на них было неприлично, и мы себе позволяли только подсматривать за ними.

Несмотря на то что первый урок в нашем пятом теперь начинался с существенным опозданием, остальные учителя некоторое время полностью поддерживали наших стервенеющих на гигиене и порядке командирш, грозя все более многочисленным нарушителям снижением оценок за четверть и другими очень отдаленными карами. Но с каждым днем носителей грязных рук и ушей становилось все больше, и в конце концов на первых уроках порядок и гигиена стали идеальными: ни шума, ни гама, ни самих пятиклассников — только шесть восторженных идиоток, сияющих счастьем и преданностью.

Наверное, к этому времени учителя перестали полагать, что в каждом из нас так уж непременно все должно быть прекрасно, и бушующим стражницам запретили отсылать нас на отмывание рук и ушей. Теперь за такие преступления нас по жалобам санпропускниц просто заставляли стоять стоймя урок напролет, возвращая за парту только на время письменной работы. Правда, это делали лишь самые правильные учителя, а другие — нормальные — выслушивали жалобы, советовали обратиться с этим вопросом к классному руководителю и начинали урок. Злобные санитарки поджимали губы и жаловались Таисии Николаевне уже не только на нас, но и на неправильных учителей, а сами с еще большим остервенением записывали в специальные тетрадки любые наши нарушения порядка и чистоты. Не помогали ни подзатыльники, ни разбросанные из портфелей учебники — никакие традиционные и специально придуманные способы болезненного (и весьма болезненного) воздействия. Все это превращалось в очередные записи нарушений, а затем появлялось в наших дневниках двойками и колами по пению и поведению и грозными посланиями родителям.