Книга Каменное сердце - Пьер Пежю

— Да, трудно разобраться, к чему этот твой клонит.

— Мой? Да о ком вы говорите?

— О человеке, который пишет твою историю. Скажем, он что-то вроде писателя.

Лейла обеими руками схватила пустую тарелку и грохнула об стол, будто хотела разбить. Но тарелка не разбилась.

— Писатель? — крикнула Лейла. — Я так и знала, что вы ненормальная! Совсем помешались!

— Разумеется, для того, чтобы знать некоторые вещи, надо быть помешанной… А как без этого узнаешь?

— И что же вы, например, знаете?

— Ну, например, то, что есть и другие миры, кроме нашего. И что все эти миры, в том числе и наш, слиплись один с другим, как пузырьки в мыльной пене. Как ячейки осиного гнезда, представляешь себе?

— И что с того?

— А еще я знаю, что для некоторых из нас существует писатель, он помещен в один из этих миров, сидит в другой ячейке и рассказывает их жизнь. Точно так же, как в нашем собственном мире писатели сочиняют истории с персонажами, которые живут — или думают, будто по-настоящему живут, — своей жизнью в каком-нибудь дальнем пузырьке!

— И люди ни о чем не догадываются?

— Знаешь, как правило, люди не задают себе вопросов. Они думают, что столько всякого может случиться…

— И вы мне тут рассказываете, что какой-то писатель, надежно укрывшись в своем мире, решает написать на бумаге определенные слова, и то, что он пишет, происходит на самом деле?

— Примерно так…

— Он говорит, что я, Лейла, нахожу в комнате окровавленного Карима? Он описывает раны? А потом говорит, что его избили не до смерти? А когда я убегаю в темноте, он ставит там, где надо, машину с человеком, который открывает дверцу? А дальше? Что дальше? Как можно ему сказать, этому типу, что так делать нельзя, это мерзко?

— Успокойся…

Черная Бабушка уселась перед столом, заваленным газетными вырезками, и перемешала их, словно размякшие карты таро. Лейла, встав перед ней, яростно и нетерпеливо дернула ее за рукав. Она хотела, чтобы эта ведьма сказала ей, существует ли способ его найти «того подлеца, который все устраивает, как ему надо, своими погаными фразами!».

— Знаешь, ящерка, для того, чтобы найти автора твоих приключений, разумеется, если автор существует, надо будет проходить через стены, надо будет пройти сквозь прозрачные перегородки, разделяющие миры. Только эти стенки нигде не находятся!

— Можно пройти насквозь?

— Как бы там ни было, никто об этом не думает.

— Но попробовать-то можно, наверное? Я хочу попасть в другой пузырек! Я хочу найти этого… писателя! Слышите? Скажите мне, что я должна сделать.

— Захотеть еще недостаточно. Говорят, для этого бывают подходящие моменты…

— Какие моменты?

— Когда персонаж ускользает от своего писателя… Когда то, что он чувствует, делается настолько запутанным, что писатель и сам теряется. Он топчется на месте. Он выдохся. Сломался. Иногда он даже бросает писать на середине. Нить рассказа оборвалась или запуталась. И тогда персонаж может воспользоваться случаем. Некоторые внезапно погружаются в странный сон и оказываются в другом пузырьке, совсем рядом с тем местом, где живет их автор. У его дверей. На его пути… Но на эту тему рассказывают и страшные истории: про нападения, отчаяние.

— Плевать мне на все это! Я хочу только пройти, попасть туда. Если… если он у меня есть, я хочу кое о чем его спросить.

— Лучше забудь все, что я тебе сейчас наговорила. Ты сама сказала: я ненормальная! Ты молода, полна сил. Тебе незачем верить во всю эту магию! И потом, даже если бы все это было правдой, неужели это было бы так уж важно? Пока что ты должна подумать об отце. Тот кусочек проволоки, какой ему осталось пройти, истончился и вот-вот оборвется. Так что беги скорее отсюда, беги к нему!

У Лейлы закружилась голова. Лампа светила зеленым светом, черные строчки и пожелтевшие фотографии происшествий на столе и стенах тоже кружились. Исхудалые лица, закрытые глаза, окровавленные тела, напечатанные улыбки, и везде жизнь, жестокость, зло и его обыденность крупными буквами.

Несколько часов спустя Лейла, совершенно измученная, но настроенная крайне решительно, вошла в стеклянные двери огромной больничной палаты. За несколько дней ее отец сделался неузнаваемым. Это был уже не тот ослабевший и ворчливый человек, что бродил по квартире с металлической стойкой, с которой свисал мешок капельницы, а распростертая восковая фигура, и, когда больному удавалось приподнять неподъемные веки, он смотрел в никуда угасшим взглядом. Картина агонии в безликой палате.

Лейла долго простояла рядом с кроватью, не решаясь сесть, ей противно было коснуться лежащей на простыне исхудалой руки, она словно боялась ощутить ее холод или почувствовать хрупкие кости пальцев под истончившейся кожей. Не решалась она и поцеловать желтый, сморщенный, покрытый темными пятнами лоб или колючую щеку. Из открытого, совсем пересохшего рта с шумом вылетал воздух, и это нечистое дыхание пропитывало все вокруг едким запахом.

Наклонившись к отцовскому уху, она прошептала несколько слов, ей почти хотелось, чтобы он ее не услышал, чтобы ничего не изменилось. Больной приоткрыл глаза, снова закрыл и очень медленно проговорил:

— Когда мне стало плохо, они за мной приехали, я не знал, куда ты подевалась… Соседи тебя искали и не нашли. — Потом, не дожидаясь ответа, попытался сменить тему: — Знаешь, мама очень много работает. Она не может днем ко мне приходить. Что поделаешь! В общем, они хорошо за мной ухаживают…

Жалкая улыбка попыталась растянуть бледную плоть лица, но тут же впиталась в нее, словно струйка воды ушла в песок.

— А что у тебя в школе, Лейла, все в порядке?

— Да, все в порядке…

— По-прежнему хорошо учишься?

— Да, хорошо.

— Ты все еще первая?

— Да, папа, первая…

— Ну, тогда ты сдашь экзамены. А потом сможешь учиться в университете. Ты точно получишь стипендию! Я подумал, может, ты выучилась бы на доктора… Когда ко мне приходит докторша, я думаю о тебе… Она красивая… Ты наклоняешься надо мной, и мне весело смотреть, как качаются кольца у тебя в ушах, когда ты со мной разговариваешь. Мне приятно смотреть на тебя в белом халате и с этой штукой, через которую слушают, торчащей у тебя из кармана. Ты не говоришь мне, что я выздоровею, но ты рядом… Ты и других больных лечишь. Я горжусь своей дочкой…

Лейла с изумлением осознала перемену. Ее не тронули эти разрушения, она осталась равнодушной при виде того, как смерть, словно стервятник, роется в гнилых отцовских потрохах. Худшее уже настало, но она созерцала его с поразительным хладнокровием, ей удалось преградить путь всякому чувству, словно она опасалась внезапной атаки целого войска неведомых переживаний.

Ужасное состояние этого тела на самом деле не было реальностью, это была всего лишь картинка среди прочих картинок, одна из возможностей. Она стояла, переполненная собой, в таком смятении, что даже собственная ложь ее не смущала. Вообще-то она терпеть не могла проявлений отцовской любви. Поздновато пришла эта нежность, слишком долго он предпочитал дочери ее братьев. Запоздалая, несдержанная, навязчивая, непрочная любовь, связанная с какими-то мечтами об успехе или о месте в обществе по доверенности. Впрочем, его теперешние восторги терзали ее сильнее, чем равнодушие или презрение, которые он выказывал к ней, когда она была маленькая. Ее охватил страх перед собственными парадоксальными мыслями, она боялась, что эти постыдные мысли ее задушат. Ей противен был отец, противна была она сама.