Книга Скиппи умирает - Пол Мюррей

— О чем вы там говорили, мистер Джастер?

— Я ни о чем не говорил, — запинаясь, отвечает Скиппи.

— Я прекрасно слышал, как кто-то разговаривал. Кто тогда разговаривал?

— М-м-м…

— Понятно, никто не разговаривал. Верно?

Скиппи не отвечает.

— Ложь, — начинает загибать пальцы на руке отец Грин. — Разговоры на уроке. Скабрезности. Вы знаете, что значит слово “скабрезность”, мистер Джастер?

Скиппи — а он быстро бледнеет, становясь похожим на призрак лягушки, — нерешительно поднимает плечо.

— Мы живем в век скабрезности, непристойности, — провозглашает отец Грин, поднимаясь с кафедры и обращаясь к классу, как будто переходя к новому разделу французской грамматики. — Это осквернение языка. Осквернение божественного храма — нашего тела. Все эти похотливые картинки. Мы погружаемся во все это, приучаемся любить это, как свинье нравится валяться в испражнениях. Разве не так, мистер Джастер?

У Скиппи на лице написано, что ему тошно. Он хватается одной рукой за парту, словно она сейчас единственная его опора.

— “Я ссссутенер, как забавно”, — повторяет священник, теперь уже громче, с ужасным американским протяжным произношением. Никто не смеется. — Сегодня, когда я сидел за рулем, — поясняет он якобы доверительно-разговорным тоном, — я случайно включил радио, и вот что я услышал. — Он делает паузу, а потом морщит лицо и передразнивает радио: “О-у, детка, я не люблю сидеть тихо, свою штуковину накачиваю лихо, так лихо, что, наверно, я похож на психа…”

У всех головы тяжело падают на руки: все уже понимают, к чему он клонит и что сейчас будет.

— Признаюсь, я был несколько сбит с толку, — отец Грин чешет голову, карикатурно изображая озадаченность, — потому что не понял, что имел в виду тот парень, и я решил, что спрошу кого-нибудь из вас. Что за штуковину он накачивает, мистер Джастер?

Скиппи только ловит ртом воздух.

— Накачиваю лихо, — напевает священник себе под нос. — Нака-на-ка-накачиваю лихо… Может быть, это бензин? Может, паренек работает на бензозаправочной станции? Или это про велосипед? Как вы думаете, мистер Джастер, о чем он поет? О чем эта песня — о велосипеде?

Скиппи весь дрожит от страха, ноздри у него раздуваются, он делает глубокие вдохи…

— О ЧЕМ ОН ПОЕТ — О СВОЕМ ВЕЛОСИПЕДЕ?

Прокашлявшись, Скиппи отвечает тонким голоском:

— Может быть…

Рука священника, как удар грома, обрушивается на парту “Джикерса” Прендергаста; все так и подскакивают от неожиданности.

— Лгун! — ревет отец Грин.

Теперь с него слетели последние остатки прежней веселости и благодушия, и ученики понимают, что и раньше все это было лишь притворство, или, скорее, более мрачное проявление его обычной ярости, которая только ждала неизбежного момента, когда можно выплеснуться.

— А знаете ли вы, что происходит с мальчиками-грешниками, мистер Джастер? — Отец Грин обводит взглядом своих пылающих глаз весь класс. — Знаете ли вы все, какая участь ожидает нечистых сердцем? Знаете ли вы об аде, о нескончаемых муках ада, которые ждут похотливцев?

Все смотрят на свои сложенные руки, избегая встречи с его обжигающим взглядом. Отец Грин недолго молчит, а потом меняет курс.

— Вам нравится накачивать свою штуку, мистер Джастер? Накачивать ее изо всех сил?

Кое-кто не выдерживает и хихикает. Мальчик не отвечает — он смотрит на священника, раскрыв рот от удивления, словно не может поверить своим ушам. Джефф Спроук закрывает себе глаза руками. Священник с явным удовольствием расхаживает туда-сюда перед доской и спрашивает:

— Вы девственник, мистер Джастер?

Вот это, ребята, называется неразрешимой дилеммой. Отметьте совершенство формы этого вопроса: это работа настоящего специалиста. Очевидно, что Скиппи девственник, самый настоящий, каких поискать, и, вероятно, останется девственником лет эдак до тридцати пяти. Но признаться в этом он не может — ведь на него смотрит сейчас целый класс мальчишек, пускай даже девяносто процентов этих мальчишек — сами такие же девственники, как он. Но не может он ответить и отрицательно: ведь его допрашивает священник, который убежден в том, что все добропорядочные католики должны сохранять девственность до свадьбы, или, во всяком случае, притворяется, будто убежден в этом, преследуя цели той маленькой игры, которую он здесь ведет. Поэтому Скиппи просто дрожит, корчится и шумно дышит, пока мучитель, допрашивающий его, делает еще шаг-другой по проходу между рядами.

— Ну? — весело мигают глаза отца Грина.

Скиппи сквозь стиснутые зубы цедит:

— Не знаю.

— Не знаете? — переспрашивает отец Грин с недоверием в голосе, уже совсем по-актерски, будто насмешливо подмигивая зрителям. — Как это понимать — “не знаете”?

— Не знаю. — Скиппи смотрит на него, и челюсть у него прыгает, словно он вот-вот расплачется.

— Вы не знаете, что хотите сказать, когда говорите, что не знаете?

— Не знаю.

— Мистер Джастер, Господь ненавидит лжецов, и я тоже. Вы же здесь среди друзей. Отчего бы не сказать правду? Вы девственник?

У Скиппи трясется лицо, вид у него совсем больной. До конца урока остается пять минут. Джефф бросает отчаянный взгляд на Рупрехта — может, тот придумает, как быть? — но свет сейчас падает так, что стекла очков Рупрехта кажутся непрозрачными, его глаз не видно.

— Не знаю.

С губ священника исчезает снисходительная улыбочка, и в классе снова сгущается грозовая атмосфера.

— Говорите правду!

По щекам Скиппи текут настоящие слезы. Никто уже не подхихикивает. Почему он не может дать отцу Грину ответ, которого тот ждет? Но Скиппи только твердит, как полудурок: “Не знаю”, делаясь все зеленее и зеленее, отчего священник делается все злее и злее, а потом говорит:

— Мистер Джастер, даю вам последний шанс.

Все видят, как его костлявая рука, лежащая на парте Джикерса, сжимается в кулак, и сразу вспоминают историю о пятикласснике со швами на голове и все прочие мрачные легенды, роящиеся клубами вокруг священника, и мысленно кричат: “СКИППИ, МАТЬ ТВОЮ! СКАЖИ ЕМУ ТО, ЧТО ОН ХОЧЕТ УСЛЫШАТЬ, И ВСЕ!” Но Скиппи хранит вязкое, головокружительное молчание, хотя вокруг него все искрится, а глаза священника сверкают на него голодным блеском, будто волчьи, и никто не знает, что сейчас произойдет, а потом священник делает шаг вперед, а Скиппи, тихонько покачивавшийся на месте, вдруг резко выпрямляется, застывает, открывает рот — и заблевывает всего Кевина “Чего” Вонга.

Впервые Хэлли увидела Говарда на показе фильма “Ад в поднебесье”[11]. Ее сестра, услышав об этом, вслух высказала свои сомнения: а можно ли рассчитывать на счастливое будущее с человеком, с которым познакомилась на фильме-катастрофе? Но в ту пору Хэлли не хотелось быть чересчур разборчивой. Она прожила в Дублине всего-то три недели — недостаточно долго, чтобы перестать все время теряться на приводящих в бешенство, вечно меняющих названия улицах, но достаточно долго, чтобы избавиться от многих иллюзий относительно этого города; достаточно долго и для того, чтобы, внеся депозит и арендную плату за первый месяц в съемной квартире, расстаться с большей частью привезенных денег и решительно урезать время, отведенное на самоанализ и поиски себя. Тот день она провела в интернет-кафе, неохотно обновляя свое резюме; она ни с кем не разговаривала со вчерашнего вечера, когда у нее произошла немного неестественная беседа с китайцем, разносчиком пиццы, о его родной провинции Юньнань. Когда она увидела афишу “Ада в поднебесье”, фильма, который они вместе с Зефир смотрели, наверное, раз двадцать, ей показалось, будто она встретила старого друга. Она пошла в кино и в течение трех часов согревалась знакомым пламенем — картинами рушащейся архитектуры и задыхающихся постояльцев отеля; она оставалась сидеть до тех пор, пока уборщики не начали подметать пол вокруг ее ног.