Книга Медведь - Мария Ануфриева

Довольно быстро в приемный покой спустился дежурный пожилой врач из ожоговой реанимации. Очевидно, вид у меня и без того был самый несчастный, но для ускорения процесса я прошептала:

– Доктор, пожалуйста, помогите, мне так больно, – хотя обкололи меня по полной, и боль чувствовалась лишь легким покалыванием в спине.

Узнав, в чем дело, врач пообещал, что скоро меня отвезут на кресле в смотровой кабинет. Не давая ему уйти, я тут же вскочила, выражая готовность следовать со своими пожитками и капельницей под мышкой хоть на край света, лишь бы не сидеть тут, в зале для поступающих лежачих больных.

Доктор – добродушный улыбчивый дедушка – скомандовал не отставать, и вот я уже быстро шла за ним по длинному, огибающему здание коридору второго этажа. Так же быстро, как тогда ночью со святой водой, чтобы успеть крестить Медведя.

Осмотрев мою спину, он удивленно хмыкнул:

– Как это вас угораздило?

– Неудачно кофе попила.

– Удивительно, что волосы огонь не тронул, просто чудо. Повезло же вам.

– Да уж, повезло.

– Повезло-повезло, вы даже не представляете, чем могут обернуться подобные случаи.

Он принялся заполнять бумаги, на главной из которых был схематично изображен человек. Я вытягивала шею, стараясь разглядеть, как его зовут: приколотый к халату бейдж терялся в белых складках. Имя так и не разобрала, зато запомнила отчество – Ксенофонтович. Когда шариковой ручкой была закрашена большая часть спины на схеме, я не выдержала и задала самый насущный вопрос:

– Доктор, жить-то буду?

Ксенофонтыч не торопился с ответом. Закончив рисовать, он удовлетворенно крякнул и рассудительно ответил:

– А чего ж не жить-то? Будете! Но ожог есть ожог. У вас он глубокий, третьей А степени. Двадцать один день заживать будет. Сейчас мы наложим вам повязку, и возвращайтесь в приемный покой. Там вас поисследуют, а потом – на отделение.

Поеживаясь от точечных прикосновений к раскаленной спине холодного стального пинцета, я думала о том, как красиво звучит мой спинной ожог по отношению к мозговой коме Медведя. Кома третьей степени – ожог третьей степени. Какой рефрен преподнесла нам судьба.

Вот он, закон парности случаев в действии. В медицине он хорошо известен, а в народе имеет другое толкование, но в общем-то все о том же: «Пришла беда – отворяй ворота».

Ксенофонтыч наложил влажную, смоченную в лекарстве повязку, освободил меня от капельницы, и я вернулась на исходные рубежи у входа в больницу. «Поисследование» заключалось в анализе крови, ЭКГ и рентгене.

Поскольку лечь я не могла, кардиограмму мне снимали сидя, отчего резиновые присоски то и дело отваливались от груди. Парни-студенты, работающие в приемном покое, весело смеялись, помогая мне то надеть, то снять халат в разных кабинетах:

– Что, сегодня не ваш день? Как так получилось-то?

– Неудачно кофе попила, – объясняла я, а они удивленно присвистывали.

Закончилось обследование беседой с терапевтом, состоявшей из одного сочувственного и вполне медицинского вопроса:

– Как можно было умудриться, находясь в здравом уме, обжечь спину?

Хотела рассказать ей про Медведя и парность случаев, но подумала: все равно ведь не поверит. Наверняка у них тут есть отделение для людей, утративших связь с реальностью, хотелось бы ограничиться лечением ожога, поэтому ответ мой был краток и правдив:

– Неудачно кофе попила.

Наконец, спустя пару часов, меня отправили в ожоговое отделение.

В жизни часто так бывает: сначала воспоминания ярки, затем постепенно они стираются из памяти, блекнут, отходят на второй план, а то и вовсе улетучиваются.

Когда двери одного из восьми лифтов большой больницы открылись на шестом этаже, в нос ударил тяжелый спертый запах. И я тут же поняла: этот шестой этаж и запах я не забуду никогда.

Одна из подруг, навещавших меня в больнице, сказала:

– Это запах горелой кожи.

Думаю, скорее такой эффект дает сигаретный дым, проникающий с лестничных пролетов, вкупе с наглухо закупоренными окнами в палатах и запахом немытых человеческих тел. Одно я знаю теперь совершенно точно: так пахнет социальное неблагополучие.

В палате помимо меня было три человека. Две старушки и пятидесятилетняя женщина, обгоревшая на пожаре в квартире и проведшая в ожоговой реанимации два месяца. Навещать ее приходила мать, дважды подарившая ей жизнь: первый раз – родив, второй – вытащив из горящей комнаты.

У старушек из нашей палаты, как и у всех старушек отделения, травмы одинаковые – ожоги ног. И все из-за любви к чаю: не удержали в руках вскипевший чайник.

– Перетряхивайте вещи, здесь водятся та-ра-ка-ны, – громко сообщила мне плохо слышащая соседка по палате.

– Не кладите продукты в холодильник, ночью их съедят бомжи, – поспешила поделиться нюансами больничного быта другая соседка.

Самые колоритные персонажи находились, а точнее жили в коридоре. Это лица без определенного места жительства, целыми днями возлежавшие на кроватях, слушавшие радиоприемник и провожавшие долгими загадочными взглядами каждого проходящего мимо. Их теплая компания обитала прямо напротив женской палаты, куда определили меня.

Рассказывать знакомым о том, где, по какому поводу и в каком состоянии я нахожусь, мне не хотелось, ведь любой нормальный человек, узнав о произошедшем, подумает, что такого просто не может быть.

Иногда я и сама начинала подозревать нечто подобное и подозрительно оглядывалась: уж не мерещится ли мне все происходящее? Может быть, я просто сплю? И третьей степени не ожог у меня вовсе, а крепкий сон. Вот проснусь наконец – и мы вместе, здоровые и счастливые. Как раньше, совсем-совсем еще недавно.

Вечером ко мне приехали родственники. Как ни старалась я не поворачиваться к ним спиной, предательски проглядывавшей из-под марлевой повязки, по их вытянувшимся лицам и слезам на глазах я понимала, что масштаб разрушений моей тыльной стороны внушителен.

Присмотревшись, они воскликнули:

– У тебя ожог в форме крыльев, как два сложенных крыла на спине!

После их ухода я подошла к единственному зеркалу над мойкой возле палаты и попыталась рассмотреть свою спину. Действительно, похоже. Определенно – крылья. Перестали биться внутри и вылезли наружу, лишив меня кожи – главной защиты человека от внешнего мира.

Под вечер я впала в уныние и сдалась: сделала пару звонков, рассказав о случившемся. Первой реакцией на мои известия: «Привет, у меня сильно обожжена спина и я лежу в больнице скорой помощи», – было изумленное молчание.

Наверное, мои собеседники тоже думали, что звонок им снится. Я не могла объяснить им, как такое могло случиться, потому что не могла объяснить это себе.

Мне говорили, что в этой больнице есть врачи-ожоговики, прошедшие Афган, и в некой другой больнице тоже есть. И если эти не справятся, те возьмут меня к себе… Ни этих, ни тех я в тот день не видела, а потому куталась в халат, надетый задом наперед, и была готова разреветься от боли и страха, и непременно бы разревелась, если бы у меня остались слезы.