Книга Вечером во ржи. 60 лет спустя - Джон Дэвид Калифорния

Бульон теплый и жутко кислый. У меня скулы сводит, когда эта старушка керамической ложкой вливает его мне в рот. Она проделывает это молча: просто зачерпывает бульон из миски, подносит мне ко рту и опять зачерпывает. Ее седые волосы стянуты в жгут на темечке и уложены спиралью, которая сужается кверху, прямо как вигвам. Открыв глаза, чтобы получить очередную порцию варева, замечаю, что мы находимся в каком-то помещении, где нет ни стола, ни стула, вообще никакой обстановки – только матрас, на котором я лежу. Под потолком два окошка, и перед одним свисает с крыши легкая клетка для птиц. Оттуда молча таращится пара желтых канареек. Вдруг у меня над головой раздается отдаленный щебет: канарейки вроде как пугаются моего присутствия. Старушка, почти полностью скормив мне бульон, уходит без единого слова. На мне гора одеял – один нос торчит; на мгновение меня начинает знобить, но я тут же закрываю глаза и проваливаюсь в сон.

Просыпаюсь и вижу: на полу, как раз под окошком, устроилась Чарли, и я теперь понимаю, что мы находимся в каком-то подвале. Снаружи мельтешит целый лес ног, а я так и не могу сообразить, откуда она тут взялась. Это продолжение сна? Видимо, да. Она замечает на себе мой взгляд, встает и пересаживается поближе ко мне, по-турецки, совсем как та старушка. Кладет руку мне на лоб, и я понимаю, что это не сон.

Мистер К., как вы себя чувствуете?

Помню, Чарли любила классику. «Последний из могикан», «Двадцать тысяч лье под водой», «Зов предков» и все такое прочее. Она была тихоней, очень вежливой и всегда вовремя сдавала письменные работы.

Вы в воду упали, мистер К.

Убирает руку, начинает поправлять мне одеяло. Старается подтянуть как можно выше, до самой шеи.

Хорошо еще, что я вас увидела.

Пытаюсь вспомнить, на какую тему она писала экзаменационное сочинение, но сейчас ничего не идет на ум.

Отдыхайте, мистер К., говорит Чарли, и я опять остаюсь в одиночестве.

Кипа одеял камнем давит на грудь; отбрасываю добрую половину, а то дышать невозможно. Сразу наступает облегчение, но тут дает о себе знать мочевой пузырь; кое-как выбираюсь из-под одеял и сажусь. Впервые после пробуждения замечаю, что я абсолютно голый. Осматриваюсь в поисках одежды, но напрасно, и возвращаюсь под одеяла, не понимая, как быть. Терплю еще пару минут, но больше не могу; опять спускаю ноги. Пол приятно-теплый; обматываюсь ниже пояса первым попавшимся одеялом и спешу к двери, за которой исчезли сначала старушка, потом Чарли.

Под лестницей хранится всякий хлам. Вижу пару велосипедов, коробки со старыми журналами, мешки, если не ошибаюсь, с рисом и еще желтую байдарку, прислоненную к стене. Здесь пол под ногами уже холодный, и я без промедления устремляюсь из подвала на первый этаж. Куда теперь – непонятно. Через застекленную входную дверь видна улица, по лестнице поднимается пара азиатов. Разворачиваюсь – и вниз, чтобы только не появляться на людях в таком виде; укрывшись за байдаркой, обхожусь пустой жестянкой из-под краски. Возвращаюсь в постель – а Чарли тут как тут. Садится рядом, кладет руку мне на лоб. Ладонь у нее прохладная, мягкая.

Скажу бабушке, пусть приготовит еще бульона, говорит она, и ее голос больше не режет мне слух.

Объявляю, что прекрасно себя чувствую, и прошу ее принести, если можно, мою одежду, а бабушке передать благодарность, но сказать, что бульона больше не надо – организм не примет. Она исчезает и минут через пять возвращается, неся мой костюм, высушенный и аккуратно сложенный.

Спасибо, Чарли, говорю я, когда уже стою одетый, и тогда она поворачивается ко мне лицом, а до этого смотрела в угол.

Ума не приложу, как такое могло со мной случиться. Видно, потянулся за чем-то и упал.

Она не отвечает, а у меня по странному стечению обстоятельств пропадает желание на нее смотреть. Чувствую на себе ее взгляд, но сам изучаю клетку с канарейками, а те, в свою очередь, смотрят на Чарли. Таким образом, оси нашего внимания образуют равносторонний треугольник.

Мистер К., с улыбкой произносит она, помолчав, как я рада, что вы оклемались.

То ли все это уместилось в один день, то ли Бэттери-парк был вчера, но сдается мне, день тот же самый. Мы выходим из дому и оказываемся на незнакомой мне улице, но явно в Чайнатауне. Небо затянуто тучами, и я начинаю думать, что день нынче все же другой. На самом деле я хотел выйти один, но Чарли настояла, чтобы меня сопровождать. У меня все еще слабость, озноб до костей, да и просто не хочется с ней спорить после всего, что они с бабушкой для меня сделали. Откуда им было знать, правда?

Пройдя квартал-другой, ощущаю полный упадок сил и хватаю такси; Чарли устраивается на заднем сиденье, позади меня. Доезжаем до «Рузвельта», она идет за мной по пятам через вестибюль, заходит в лифт, провожает меня по коридору до дверей моего номера. Мы почти не разговариваем, просто шагаем вперед. Я настолько устал, что мне ни до чего. Поворачиваюсь к ней лицом только тогда, когда уже распахнул дверь, но еще держусь за дверную ручку.

Спасибо тебе, Чарли, говорю я ей, спасибо за все.

Как ни странно, она уходит без единого слова, а я смотрю ей в спину, пока она не завернула за угол, и вижу, как палец ее левой руки скользит по стене, следуя за рисунком обоев.

Кто же она такая – не иначе как его близкая знакомая? Откуда взялась? Я понимаю, нельзя потакать собственному любопытству, но мне надо знать. Мне надо знать, на что похож тот мир. И я понимаю, как нужно поступить. Необходимо сконцентрироваться, чтобы соразмерно нажимать на каждую из клавиш, и крошечный рычажок будет бить, бить, бить, пока не выдаст мне вольную. Но до поры до времени я за ними послежу. Таково непременное условие для познания очередного фрагмента того мира. В конце-то концов, я – кот, а он – мышонок: что такого, если немного поиграть в кошки-мышки? Он меня терзал много лет. Решение принято. Буду настороже: выдерну штепсель, как только почувствую такую необходимость. И ни секундой позже.

Мне, конечно, не по себе оттого, что я не знаю, сколько ему известно. Какие его частицы остались прежними? Способны ли они сами по себе творить жизнь? Состоят ли они, как мы с вами, из плоти и крови? Могут ли умереть? Надо это выяснить, и она, полагаю, мне поможет. Но в любом случае отпустить его просто так не могу. Проторенной дороги к нему пока нет. Я могу рушить здания, но не в моих силах заставить их падать в нужную сторону. Выходит, у него есть щит, которым он от меня прикрывается. Эту партию надо разыграть, как на шахматной доске. Одна фигура – на пять клеток вперед. До завершения любого моего плана остается пять клеток.

Подозреваю, что она может оказаться его фантазией – творением творения, так сказать, – или же некой версией реальности. Но тут, конечно, возникает коронный вопрос: может ли она в принципе быть настоящей, если он – вымышлен? Любое общение исключено; более того – невозможно. Все они вышли вот отсюда, из кончиков этих пальцев. Кончики пальцев нынче меня не беспокоят, они загрубели, потеряли чувствительность, зато спина, что ни день, к вечеру ноет. Работа, мягко говоря, нудная, меня с нею примиряет только воображение. Когда я даю волю воображению, оно превращает меня в рыцаря; как ни смешно, это правда. Я – рыцарь в сверкающих доспехах, стою на темном мосту и прицельно бросаю массивные буквы размером с кулак, зазубренные и острые, как лезвия. Бросаю их одну за другой, целясь в силы зла, и до рассвета не знаю отдыха.