Книга Сто дней - Лукас Берфус

События в стране приковали к ней внимание мировой общественности. Мы больше не находились на каком-то забытом Богом клочке земли, «где-то там в Африке». Я работал теперь в одной из горячих точек планеты. Мы сидели на пороховой бочке, и это волновало, пугало и приводило в смятение. Город был полон слухов и темен. Он совершенно изменился. Ощущение было такое, будто все годы мы видели только кулисы, а теперь кто-то развернул их на сто восемьдесят градусов. И мы оказались в голом каркасе, жили теперь в чьем-то мрачном чреве — на той стороне, которая была реальной, подлинной, привлекательная же сторона, с четким распорядком дня и хорошими должностями, была иллюзией и осталась в прошлом.

Мы по-прежнему не понимали людей, мотивы их поступков сплошь и рядом оставались для нас тайной. Зато с лиц исчезла эта вечная улыбка — страна сбросила маску. Название ее столицы теперь чуть ли не ежедневно появлялось в сообщениях крупнейших телеграфных агентств. Статьи из «Нью-Йорк таймс» и лондонской «Таймс», из «Монд» и «Нойе Цюрхер цайтунг» передавались из рук в руки и обсуждались. Мы делали вид, что нас раздражают ошибки и легковесные суждения журналистов. На самом деле они укрепляли в нас чувство превосходства. Ситуацию в стране мы знали лучше, чем писаки, сидевшие в редакционных кабинетах в Найроби, Кейптауне или, в лучшем случае, в Кампале. В Кигали их практически никогда не видели.

Находясь однажды в посольстве, я принял звонок репортера швейцарской газеты. Он хотел поговорить с Марианной, чтобы получить от нее информацию о мерах по обеспечению безопасности швейцарских граждан, находящихся в данный момент в стране. Не знаю уж, кто тянул меня за язык, но я сказал, что координатора в Кигали нет, что она за городом, где ведутся работы, и что с равным успехом необходимую информацию могу дать и я. Старался придерживаться фактов, однако выбирал резковатые выражения, описывая безобидные, в сущности, происшествия. И вскоре прочитал в той газете статью, из коей следовало, что убийства и прочие злодеяния совершаются на улицах Кигали даже в дневное время. В качестве источника был назван высокопоставленный чиновник швейцарского представительства, и мне оставалось лишь надеяться, что никому и в голову не придет связать с безымянным дипломатом мою скромную особу. И все же тайное стало явным. Кто-то из Центрального управления доложил вышестоящему начальству, что кооперанты-де сеют среди населения панические настроения, и призвал дирекцию к ответу: почему она, известная своей рассудительностью и осмотрительностью, не только не пресекает такого рода действия, но и сама пропагандирует насилие и произвол? Марианна бушевала, Маленький Поль не разговаривал со мной целую неделю, я ходил с видом грешника, но считал, что дело стоило вызванного им переполоха. Все-таки статья убедила меня в том, что я играл здесь не последнюю роль, и ведь никто не мог отрицать, что в Кигали пахло паленым.

Прежнего покоя не было, но теперь я хотя бы не скучал, а грозовая атмосфера в городе придавала бодрости. Я меньше спал, пил больше кофе и был охвачен смутной тревогой — не знаю, была ли тому причиной война или мои отношения с Агатой. Она позвонила мне и сказала, что остается в Кигали. Отец хочет, чтобы она была рядом. Из Рухенгери, где она появилась на свет, приехали родственники. Положение там, на севере, стало шатким. Ее дядя с женой, двое кузенов и три кузины жили теперь в их доме на авеню Молодежи. В нем и прежде было тесно, а теперь матери был нужен всяк, кто помогал бы ей вести домашнее хозяйство и заботиться о гостях. Научившись в Брюсселе ценить независимость, Агата отвыкла от жизни в семье. Уже первый месяц после визита Папы был сплошным мучением. И вот теперь она должна остаться на неопределенное время в этой заштатной столице. Женщине тут нельзя пойти в бар одной, и даже в нормальном ресторане к ней тут же начинают приставать какие-то пришлые парни в военной форме. Мне казалось, что это поможет наладить наши отношения. Только Агата смотрела на это по-иному. Она не желала со мной встречаться: во-первых, считала, что застряла в Кигали по моей вине, и, во-вторых, из опасения, что ее могут причислить к легкомысленным особам, высматривающим европейцев в «Шез Ландо». Напрямик она мне это не говорила, но мне и без того все было ясно. К тому же скрывать наши отношения будет больше нельзя, придется познакомить меня с родителями и другими родственниками, и, когда Агата представляла себе мою встречу со своим отцом, ее начинали мучить кошмары.

Я не торопил ее, дал время на раздумья. Тоска по иностранцу, человеку, который не принадлежит к ее клану, привела заблудшую вновь ко мне. Мы встретились тайком, в субботу после обеда. Она не отправилась в Cercle sportif[8]играть в теннис, а пришла в особняк Амсар и стала изливать мне душу. Я умираю от скуки, сказала она. Мой дядя — неуч, он туп как пень, у него плохо пахнет изо рта, он отравляет воздух в доме своим одеколоном. Но с этим можно было бы смириться, если бы в доме не было двоюродных братцев. Они не дают мне прохода, разглядывают с ног до головы, подкарауливают в прихожей. Провинциалы самого низкого пошиба, говорила она со стоном. За всю свою жизнь не прочитали и двух книжек, а Кигали для них — город с мировым именем, пуп земли, ты можешь себе это представить? У любимого же брата, единственного человека в семье, которого она уважала, времени для нее не находилось. Он был одним из лидеров политической партии, называвшей себя Республиканско-демократическим движением. В принципе он мог бы отправиться вечером с Агатой в какое-нибудь заведение, дать ей возможность немного развлечься, не вызывая никаких подозрений. Куда там! Он ходил на собрания, писал трактаты, агитировал, вел с отцом на веранде чуть ли не до полуночи бесконечные споры — о будущем страны, о новой конституции, о целях мятежников и прочих «скучных» вещах. Агату они не интересовали ни в малейшей степени.

Меня удивило, как мало она говорила о войне. Столкновения на границе, тревожная ситуация в городе были для нее чем-то таким, что мешало ей вести интересную, веселую жизнь. Казалось, судьба страны была ей безразлична или касалась ее лишь постольку, поскольку затрагивала ее собственную судьбу. Я этого не понимал, и в то же время ее политическая безалаберность меня забавляла. Я немало дал бы за то, чтобы столь же сильное волнение, как здесь, охватило и мою страну — даже если бы никто не знал, во что это выльется и будущее страны оставалось бы неясным. Я понимал Фелисьена, брата Агаты, я бы наверняка так же, как он, ринулся в политическую бучу, и в то же время был, конечно, рад, что Агата этого не делала, а предпочла прийти ко мне, чтобы выплакаться на моем плече. Раза три мы обменялись поцелуями, однако теперь ей был важнее надежный друг, человек, который слушал бы ее, братишка из иного мира. И я старался не быть назойливым. Старался дать ей почувствовать, что кто-то ее понимает. Я знал, что ей нравилось — непринужденные разговоры о том о сем, всякие пустяки.

В особняке Амсар поселился дух. О его появлении свидетельствовали острый запах перекиси водорода, выглаженные рубашки в шкафу, ящик, полный бутылок пива, аккуратная стопка журналов. По субботам я иногда просыпался от какого-то легкого шума и, встав с постели, видел скользнувшую мимо меня тень крепкой, жилистой фигурки. Казалось, дух знал незнакомые мне пути, по которым перемещался из одной комнаты в другую. Шагов было почти не слышно. Звук походил на незвонкое чмоканье: видимо, кто-то торопливо передвигался босиком по выложенному плиткой полу.