Книга Ланч - Марина Палей

Я покосился на книжку, и меня мгновенно привлекло странное ее название. Конечно, существует бездна названий куда более странных, — скорее всего, то было редкое «попадание в десятку». Индивидуальный магнит внутри каждого человека притягивает или отталкивает те или иные цвета, запахи, слова. В названии этой книжечки стояло м о е слово. Но мне неловко было беспокоить человека, так погруженного в себя, что, казалось, он сейчас снова исчезнет. И я позволил себе самоуправно приоткрыть книгу.

Мне довольно стыдно, что не могу подобрать более точных сравнений для своего ощущения. Старые метафоры, пройдя долговременные испытания, в конце концов тем и хороши, что надежны. Поэтому рискну повторить известную формулу: я испытал удар в сердце. И еще более известную: это было так, будто прорвало плотину — слова хлынули в мою душу… и т. п. А от себя я сказал бы вот что: мне показалось, что книжка эта написана мной самим.

«Сколько бы вы хотели за эту книгу?» — обратился я к господину, начисто позабыв, что у меня нет ни гроша.

Он поднял от прилавка лицо — и тут я увидел, что лица у него нет.

Нос был твердым протезом, ловко изготовленным из какого-то смугловато-телесного пластика. А правый глаз (с ресницами, веками и радужкой неподвижного яблока) был мастерски нарисован с внутренней стороны очёчного стекла! Эти очки (массивные, с чуть затемненными стеклами) прятали за собой те места, где должны были располагаться верхние скулы. Место лба было прикрыто шляпой. Боковые части нижних челюстей были, как в фильмах noir, «по-богартовски», прикрыты поднятым воротником. То, что являло собой остаток, то есть сизовато-бескровные губы и подбородок, было образовано тоже чем-то сугубо рукотворным, хотя сами материалы, пошедшие на всё это, были, как я думаю, «человеческого» (по крайней мере, биологического) происхождения. Я запоздало понял причины, почему этот человек так интенсивно испускал флюиды своей невидимости.

Потерявший где-то весь лицевой череп, человек смотрел на меня в упор левым глазом — единственно уцелевшим местом, которое жизнь сохранила ему словно для того, чтобы он мог беспрепятственно созерцать свое фантасмагорическое уродство. Такие повреждения, пронеслось у меня в голове, бывают при осколочных ранениях… Хотя… Я вдруг увидел картинку: человек приставил ко лбу дуло ружья, заряженного картечью, приклад упирается в землю, палец ноги на спусковом крючке. В последнюю долю секунды чья-то рука сбивает ружейный ствол…

«Сколько бы вы хотели за эту книгу?» — повторил я. Он взял с прилавка чистый формуляр, шариковую ручку и молча протянул мне. Я быстро записал свой вопрос. Он взглянул и пожал плечами. Мне показалось в этом естественное нежелание так просто расставаться с книгой. «Заплачу, сколько скажете», — сгоряча записал я. «Б la lerttre? Б tout prix?[6]» — изящно черкнул он пониже моих каракулей, и мне показалось, что его лицо… то, что от лица осталось… изобразило насмешку.

Моя голова, не осознавая того, торопливо кивнула. «Но сейчас я не при деньгах!.. — написал я с отчаяньем в ту же секунду. — Может быть, вас заинтересуют книги?» — «Par exemple», — с достоинством вывел он.

Я поставил на прилавок увесистую свою пачку и развязал ее. Прекрасными дорогими обложками воссияли «Классификация млекопитающих» и «Этнографический справочник народов мира».

Он склонил к ним на миг голову и тут же сделал кистью едва заметный брезгливый жест.

Часть книг у меня была в рюкзаке. Я развязал рюкзак и вытащил мои сокровища на свет.

Прежний жест отторжения.

Тут я заметил, что он с нескрываемым любопытством смотрит на мой развязанный рюкзак. Единственным его содержимым теперь был мой парадный, но не слишком чистый костюм, который я не вытащил дома (полагая, что после букинистического сразу же побегу в химчистку). Я взглянул вопросительно. Господин кивнул. Скупщика, к счастью, всё еще не было. Кассир и продавец также отсутствовали. Наверное, они гоняли в подсобке что покрепче и рассказывали друг другу сны. На улице хлестал дождь.

Учтя все эти обстоятельства, я выложил костюм на прилавок. Господин немедленно схватил его и прижал к груди. Я растерялся. Я хотел показать пятно, но он испуганно отшатнулся, видно, решив, что я костюм хочу забрать. Тогда я, на бумажке, честно изложил суть смущающего меня дефекта. Он прочитал и сделал жест: пустяки!.. «Вам нравится?» — соблюдая некоторую формальность, написал я. «Chef-d’oeuvre, chef-d’oeuvre!..[7]» — немедленно откликнулся он письменно. И добавил почему-то «Savoir vivre!..[8]» (До сих пор не знаю, к кому из нас двоих относилась последняя фраза.) Я достал из рюкзака пластиковый пакет, и господин, даже не прикинув костюм к себе, начал аккуратно его в свой пакет перекладывать. Затем вдруг во всей фигуре его показалась растерянность. Дрожащими руками он стал медленно расстегивать плащ. Покончив с последней пуговицей, он засунул руку в его внутренний карман, но прежде, чем он сделал это, я увидел стариковский, еще, правда, очень крепкий торс, абсолютно голый. На шее, подпирая искусственный подбородок, белоснежно сиял жесткий воротничок.

До меня дошло, что, по рассеянности, он ищет портмоне — и, безусловно, тщетно. Схватив с прилавка его бесценную книжку, я жестами напомнил, что мы совершаем обмен. Он, кажется, понял. Медленно, с прежним достоинством, он застегнул плащ. Зажал в подмышке пакет. Учтиво кивнул мне. Потом бросил прощальный взгляд на книгу. И вышел под дождь.

Я остался стоять в пустом магазине. В руках у меня была маленькая книга, которую я проглотил там же, у прилавка раритетов, краем мозга моля бога, чтобы меня не отвлекали.

Меня и не отвлекли. Служащие магазина исчезли, словно их смыл дождь. И я прочел эту книгу.

^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^

Перевод с французского

ИЗДАТЕЛЬСТВО «PANTHИON» ПЛИАР АМАЙЕН

Париж, 1948

РИНГ

1

Пусть лучше ударит, чем ждать, что ударит. Он бьёт. Конечно, эти удары имеют свои названия на языке цивилизации, юриспруденции, пенитенциарной системы. Но я не знаю терминов. Он бьёт. Я называю происходящее не профессионально, зато, как мне кажется, точно. Так же, как он бьёт. Называние — это мой ответный удар. Да уж, удар. Он бьёт. А я называю: он бьёт. И это весь мой удар. Нет, конечно, я еще должен махать туда-сюда кулаками. И я это делаю. Я вынужден это делать. Таково условие ринга. Итак: я, как марионетка умалишенного, хаотично и бессмысленно мельтешу кулаками. Иногда я думаю, что попал. Скорее всего, это так. Иногда мне даже кажется, что я провожу целую серию удачных, на редкость эффективных ударов. Я могу лишь догадываться. Ведь я не оставляю на нем никаких, ровным счетом никаких следов. Он неизменен. На его лицевой части нет ни ссадин, ни синяков, ни морщин, ни прыщей и ни шрамов. Ну, это понятно. Но если допустить, что он не живой, не мясной и не влажный, если он, в конечном итоге, совсем механический, то почему он не меняется в соответствии с мертвой материей? Почему у него не видно ни трещин, ни выщербин, ни подтеков? Он никакой. Он всегда одинаков. Он бьёт.