Книга La storia - Эльза Моранте

Она должным образом запаслась всеми требуемыми документами — как теми, что удостоверяли ее еврейское происхождение со стороны матери, так и теми, которые доказывали, что отец ее — чистый ариец: они содержали ее собственное свидетельство о крещении, таковое же Джузеппе и ее калабрийских деда и бабки, которые теперь уже тоже умерли. У нее было решительно все. И сверх всего этого она, стыдясь рот открыть, молчаливо протянула чиновнику листок из тетради, на котором она, для скорейшей идентификации и во избежание лишних вопросов, собственной рукой переписала все свои биографические данные. Правда, некая брезгливость, своего рода самоуважение, помешало ей поставить знак ударения на фамилии матери.

«Альмаджа или Альмаджа?» — осведомился служащий, окидывая ее подозрительным взглядом, важным и угрожающим.

Она вспыхнула, словно школьница, которую уличили в списывании. «Альмаджа, — поспешно пробормотала она, — моя мать была еврейкой».

Чиновник не стал требовать у нее еще каких-либо сведений. Таким образом на данный момент дело было улажено.

Во всяком случае Власть, в своих потайных сферах, с сегодняшнего дня хранила сведения о том, что Ида Рамундо, вдова Манкузо, школьная учительница, является полукровкой, хотя для всех она еще остается обыкновенной арийкой… Арийкой — в Италии! Однако же, по прошествии какого-то времени и через свои собственные приватные источники Ида выяснила, что в рейхе законы были несколько другими… И она заподозрила, что все эти национальные декреты могут подвергнуться изменениям, и тогда они будут касаться не только ее, но и ее сына Нино! Сначала Альфио, ее муж, а теперь и Ниннуццо, оба они ведать не ведали, им даже присниться не могло, что в числе их родственников могут отыскаться евреи. И Нино подрастал легкомысленным парнем, он ни о чем таком не подозревал и души не чаял в чернорубашечниках.

Тем временем союз Гитлера и Муссолини делался все теснее, а в следующую весну, весну 1939 года они заключили и военный, так называемый «стальной» пакт. И совершенно так же, как Бенито колонизировал своих эфиопов, Адольф отправился колонизировать европейские народы под знаменем и владычеством высшей немецкой расы, как и обещал ранее. Но когда вслед за этим разразился всемирный военный конфликт, его итальянский компаньон предпочел, несмотря на пакт, держаться в сторонке — он не был уверен до конца, он выжидал. И лишь перед лицом сенсационных побед своего патрона, который всего за месяц сожрал всю Европу и уже ломился в ворота Парижа, Муссолини, не желающий упускать свою порцию славы, ввязался в войну, приняв его сторону. Это был июнь 1940 года; Ниннуццо, которому уже стукнуло четырнадцать, принял это известие с воодушевлением, хотя проволочка его и огорчала. Действительно, ему давно уже надоело ждать, пока его любимый дуче решится на новое грандиозное предприятие.

За ходом стремительно совершающегося мирового действа Идуцца следила только по известиям о сокрушительных гитлеровских победах, которые озвучивались в ее доме голосом Нино.

В те дни, когда Италия входила в войну, Иде довелось услышать много разных мнений относительно этого события. Вызванная к директору гимназии по поводу непосещения каких-то занятий ее сыном Нино, она застала этого достойного человека в состоянии радостной эйфории по поводу своевременного решения дуче. «Мы выступаем, — заявил ей директор весьма напыщенно, — за мир в рамках победы, оплаченный минимальной ценой! И сегодня, когда молниеносная война, осуществляемая „Осью“, вот-вот достигнет мирных целей, мы рукоплещем дуче за его дальновидность, обеспечивающую нашей родине все преимущества, даваемые успехом, при максимальной экономии сил. За один-единственный этап гонки, и даже не потратившись на замену колес, мы рывком оказались в финале, вровень с Желтой Майкой!»

Вся эта речь была адресована Иде, безо всяких вступлений и комментариев.

Насколько она в этом смыслила, ее коллеги по начальной школе, разговоры которых она ловила в коридорах, думали более или менее так же, как и директор гимназии. Только пожилая сторожиха (которую детишки дразнили «бородой» — за некоторую старческую волосатость подбородка) была ею как-то застигнута за странным занятием — она обходила двери коридора, поглаживая их с целью снятия дурного глаза, и при этом бормотала себе под нос, что, мол, эти итальянские действия против французов все равно что нож в спину самим себе, и что кое-какие «удачные» операции кончаются рано или поздно порчей.

Но в противоположность этому, в то же самое утро школьный привратник, расхаживая в подворотне взад и вперед с видом завоевателя, приветствовал ее фразой: «Синьора Манкузо, так когда же мы войдем в Париж?»

А с другой стороны, чуть позже, возвращаясь домой, она услышала, как подсобник булочника, задержавшись на пороге остерии и вытирая со лба пот, доверительно говорил хозяину: «На мой взгляд, „Ось Рим — Берлин“ штука кривая. Ты вот посмотри, какое дело! Эти ребята там, в Берлине, устраивают свинские штучки — а мы здесь, в Риме, играем им на руку!»

Но, окруженная столь противоположными мнениями, бедная Идуцца, со своей стороны, так и не осмелилась сформулировать собственных суждений.

Ко всем этим тайнам, связанным с властями, которые так ее страшили, добавилось теперь слово «арийцы», на которое она прежде не обращала никакого внимания. В данном случае, если говорить всерьез, это слово не имело никакого логического смысла, и власти вполне могли бы заменить его по своему выбору и с таким же общественным эффектом на «жвачные» или «членистоногие», или что-то еще в том же роде. Но в голове Идуццы это слово звучало очень авторитетно, ибо было таинственным.

Даже от собственной матери она никогда не слышала такого определения — «арийцы». Более того, даже слово «евреи» для маленькой Идуццы в пору житья ее в Козенце оставалось совершенно непонятным. Потому что даже самой Норой, в самых откровенных разговорах, это слово никогда не произносилось просто так. Мне рассказывали, что однажды, в пылу одной из своих анархистских филиппик, Джузеппе провозгласил громовым голосом: «Настанет день, когда господа и пролетарии, белые и негры, женщины и мужчины, евреи и христиане будут все равны между собой, они все будут носить почетное звание человека!»

Но едва он прокричал «евреи», как Нора испуганно охнула и побледнела, словно в обмороке, в ответ на что Джузеппе, охваченный раскаянием, придвинулся к ней и несколько раз повторил — на этот раз совсем тихим голосом: «Я ведь сказал: „евреи и христиане…“»

Бедняга думал, что произнеся злополучное слово шепотом, совсем тихо, после того, как он выкрикнул его во всю мощь легких, он поможет делу!

Как бы там ни было, теперь Ида знала, что евреи не совсем такие люди, как все прочие — не только потому, что они евреи, но также еще и потому, что они не арийцы. Но кто же такие арийцы? Идуцце этот термин властей напоминал что-то античное и высокопоставленное, типа барона или графа. И в уме ее евреи как-то сами собой противопоставились арийцам, совершенно так же, как плебеи патрициям (она ведь изучала историю!). Однако же, по всей видимости, не-арийцы для властей являлись плебеями из плебеев! К примеру, подсобник булочника, типичный плебей, в сравнении с евреем вполне стоит патриция, поскольку является арийцем! И если уж плебеи на социальной лестнице приравнивались к некой чесотке, то плебеи из плебеев равносильны по меньшей мере проказе!