Книга Мао II - Дон Делилло

Кроме того, ее перевели из цветочной бригады — поставили торговать арахисом. Вроде как разжаловали — невольно думала она. Опасная, греховная мысль. А сестры в арахисной бригаде подобрались не слишком целеустремленные, перекати-поле; им не хватало якоря — убежденности, что их единодушные молитвы изменяют жизнь всех и каждого на нашей планете.

А еще она часто думала о своем муже Киме, прикомандированном к одной из миссий в Англии, о неведомом муже. Через полгода разлука закончится, но лишь в том случае, если каждый из них привлечет в Движение трех новых членов.

В Учителя она верила всем сердцем, по-прежнему считала свою жизнь поиском, была готова раскрыться навстречу великим истинам. Но тосковала по мелочам, по дням рождения родителей, по коврику у кровати, по ночному сну на простынях — не в спальном мешке. Заподозрила, что простые и жесткие лекала церковной веры ей не по росту. Под вечер ее одолевала мигрень. Боли начинались с вспышки, со сполохов электрохимической реакции, со света, возникающего ниоткуда, порожденного мозгом, — с запредельного мерцания человеческого "я".

Скотт отвез ее в мотель и чуть ли не всю ночь напролет слушал — а она говорила. Зайдя в туалет, оставляла дверь открытой. "О-го-го", — подумал он. Впрочем, до секса пока не доходило. Приступы словоохотливости длились у нее минут по десять. Спать она то ли не могла, то ли боялась. Он сто раз бегал за пепси в холл к автомату и всякий раз опасался, что, вернувшись, ее не увидит: окно открыто, занавески реют по ветру, — хотя шторы там были слишком плотные, чтобы реять, да и окна все равно не открывались.

Потом был кинобоевик, передвижения войск под покровом ночи. Только-только она начала сомневаться, задумываться, отвлекаться на посторонние мысли, однажды вечером вышла из фургона под забинтованное облаками небо, и тут со школьной ограды спрыгнули трое. И прямо к ней — два незнакомца и ее двоюродный брат Рик в майке-безрукавке, стриженный под "ноль" футболист, — он только на макушке жидкий чуб оставляет, красит его, представь себе, в зеленый попугайский цвет. Незнакомцы были в костюмах и действовали с отработанной слаженностью, которая явно приелась им самим. Разве сообразишь, как следует приветствовать людей, когда они спрыгивают с ограды в безымянном городе и даже у твоего двоюродного брата, у этого безмозглого здоровяка, вид непроницаемо-зловещий.

Они втолкнули ее в какую-то машину и отвезли в какой-то мотель, где в кресле с огнеупорной обивкой сидел ее отец, почему-то разутый. Он говорил долго и с чувством, распространялся в стиле бульварной прессы насчет родительской любви, матери и домашнего очага, а она схитрила — выслушала его умилительно-занудные речи, и папа прослезился, и поцеловал ее, и обулся, и ушел вместе с Риком, который, когда им было по десять лет, как-то залез к ней в трусики, — воспоминание об этом вечно висит между ними в воздухе, точно мускусный запах, приставший к пальцу Рика, к пальцу, который Рик тогда долго обнюхивал; а Скотт сидел, тоже в мотеле, но в другом, изумляясь, что мотив белья проходит через всю жизнь этой молодой женщины.

Брита слушала, закрыв глаза, прижавшись к подголовнику затылком; когда голос Скотта становился громче, она догадывалась, что он повернулся к ней.

Два незнакомца, два психолога депрограммировали ее восемь дней кряду, по восемнадцать часов в сутки. Зачитывали чужие истории болезни. Твердили ключевые фразы. Проигрывали магнитофонные записи и показывали на стене кино. Все это время окна оставались зашторенными, а дверь — на запоре. Ни наручных часов, ни будильника. Когда она засыпала или пыталась заснуть, мужчины уходили, сдавали дежурство женщине из местной методистской церкви: та приходила с плеером, садилась в кресло и слушала через наушники пение горбатых китов.

В эти минуты тишины, минуты полудремы ее порой охватывала нежнейшая любовь к родителям. А еще — волнующее чувство, что с ней произошло нечто драматичное, из ряда вон выходящее: она пала жертвой секты.

Тебя загипнотизировали.

Тебя запрограммировали.

Ты смотришь точно кролик на удава.

Но бывало и по-другому: ненависть ко всем, причастным к ее похищению, догадка: это же садистская пародия на педагогику — сидишь под замком, как наказанный ребенок, и тебе читают банальную мораль. Занятно, что сами психологи именно так описывали то, что с ней якобы проделывали в Церкви.

Позвонила мать, и они мило побеседовали о практических вопросах: хорошо ли ты питаешься, мы пришлем одежду.

Мигрени участились, к ним прибавились кошмары. Стало появляться ощущение, что в этом мире она лишь проездом. Она никак не могла уразуметь, кто она и что делает в этом теле. Ее имя распалось на отдельные звуки, казалось совершенно чуждым. Она рвалась назад, к наставникам и сестрам. Все, что не Церковь, сотворено Сатаной. Чему учит Церковь? Вернитесь в детство. Если у вас есть теория, отбросьте ее. Если у вас есть знания, пожертвуйте ими ради открытой младенческой души.

Запрограммирована.

Загипнотизирована.

Заморочена.

Когда она попыталась как бы в шутку сбежать, ненароком выскользнуть за дверь, ее грубо отшвырнули к стене. Их руки ощупывали ее сверху донизу, она уж думала, что сейчас они разорвут на ней одежду — просто чтобы насладиться треском корейской синтетики; и Скотт в сумраке придвинулся к ней поближе, проявляя дружеское участие, компенсируя нежностью то, что было отнято другими мужчинами, но для секса в знак сочувствия еще рановато, старичок (сказал он себе).

Какое-то время они ехали молча.

Брита сказала:

— Что-то я не совсем поняла насчет мужа. Вид у нее — незамужнее не бывает.

— Массовое бракосочетание. Публичная церемония с участием еще нескольких тысяч пар. Билл называет это "истерия конца тысячелетия". Сжимая миллион минут ухаживаний, нежности, любви в единый сгусток, в снежный ком, стремительно набирающий скорость, ты заявляешь: жизнь должна стать более напряженной, более зримой и сюрреалистичной, должна в панике наращивать темп собственных метаморфоз, — иначе какой в ней смысл? Берешь брак, механизм продолжения рода, дарующий нашему биологическому виду уверенность в его праве на существование, — и обращаешь его в катастрофу, в полный коллапс будущего. Это Билл так говорит. Но, по - моему, он кругом не прав.

Они ехали по Айове, потом по Иллинойсу, и Скотт созерцал два ландшафта сразу — своего первого путешествия в поисках Билла и своего возвращения с персонажем, вышедшим из книг Билла. Они видели скачущую по шоссе лошадь — оседланную, но без всадника. В передвижном медпункте Карен измерила себе давление — ей просто нравилось, когда пухлое, упругое кольцо постепенно стискивает руку.

Ты смотришь точно кролик на удава.

Но если "нормальная жизнь" означает возвращение домой, тихую комнату с кроватью, завтрак, обед и ужин в положенный час, тогда, пожалуй, можно для виду поддаться уговорам, ведь родители ее любят, а провести еще одну зиму в фургоне как-то не хочется.

Они привели Джунетту, бывшую сестру, похищенную родителями, депрограммированную, настроенную против Церкви и теперь используемую для подкопов под оборонительные валы товарок. Лицо у нее стало какое-то другое, нечистое. Карен смотрела, как та вбежала в комнату, изображая искреннюю участливость — участливость наш девиз, — а в действительности с высокомерным безразличием. Но они все равно разыграли положенную сцену, вошли в образы лучших, ближе чем кровная родня, подруг, трижды обнялись, рыдая. Психологи ждали снаружи, отбрасывая на задернутые шторы общую сросшуюся тень. Джунетта камня на камне не оставила от заповедей Учителя. Надрывным замогильным голосом зачитывала письма разуверившихся сектантов. Карен подметила, что зубы у нее неухоженные, заросшие какими-то желтоватыми отложениями. Пресловутая проблема винного камня, зубного налета. Карен схитрила — ушла глубоко в себя и там посиживала с полным комфортом, следя за ханжой Джунеттой через окошки глаз.