Книга Осенняя история - Томмазо Ландольфи

От скольких наваждений мне предстояло избавить это несчастное создание, привить ей мысль о том, что существуют связи отнюдь не столь чудовищные, что и на этом свете все не так уж мерзко, и здесь довольно места для жизни, более созвучной ее возвышенной натуре! Задача эта легкой не была и не сулила много радости. Пожалуй, лишь в конце меня ждала последняя награда, достойная моей любви. Я прижимал ее к груди, ласкал, старался успокоить и начертать теперь уже безоблачное будущее. Я чувствовал, что в силах сотворить его, и ни на миг не сомневался в нашем счастье. Я заверял ее в моей любви, она в ответ шептала о своей. Мы поклялись друг другу в верности навек Навек! О да, навек, вот только… Сколь ненадежны все людские речи, сколь тяготит их непреклонный смысл, и там, где не изменит сердце, нам изменяет самая судьба.

Лючия не могла молчать.

— Это неправда, что я не знаю ничего другого. Да, мне нужно о многом тебя расспросить, но и я могу немало открыть и рассказать тебе, немалому научить, по крайности, всему, что здесь есть, да-да. Чего только я не знаю об этом доме, о горах, о стаях птиц, улетающих далеко-далеко, о нежных почках крошечных растений! Знаешь, меня не боятся даже мыши. Еще бы, разве я не одна из них? Таращатся блестящими глазками, совсем как у меня, и дают погладить себя, приласкать. Я говорю с ними, и они отвечают мне. Птицы тоже дают себя потрогать, не потому ли, что и я колдунья, как мама? Они садятся на подоконник или залетают наверх, в заброшенные комнаты. Однажды они свили гнездо в старом матраце… ой, что это я: в матраце были мыши. Птички свили гнездышко в корзинке, только, знаешь, больше они там не гнездились, потому что я перебила их птенцов, размозжила о стенку. А зачем — сама не знаю. Перебила и перебила. Нашло вдруг. Я тоже могу причинять зло. Иногда я даже сама себя боюсь, боюсь всего, что у меня тут, внутри. Но это еще не все, даже цветы, те, что растут пучками, ну, лютики и разные другие, они тоже меня любят. Ты не думай, это не бред. С тех пор как я стала их понимать, как научилась прямо-таки разбирать их слова или хотя бы взгляды, а они стали понимать мои, знаешь, что они учинили? Мало-помалу они все как один повернулись в сторону моего окна, то есть повернули в мою сторону лепестки, как поворачиваются к солнцу. Вы мне не верите, сударь? Так удостоверьтесь сами. Как-то я расправилась с одним из них. Некий голос изнутри говорил мне: «Отчего вдруг этот лютик так похорошел, как не от твоей крови?» Вот я и расправилась с ним, а заодно и со всем пучком, хоть и не очень-то поняла, в чем тут дело. А еще я прикончила небольшой сундучок, да-да, настоящий сундук! Ну то есть не то чтобы прикончила — изуродовала. Он пялился на меня день и ночь, а я и в толк не могла взять, что ему нужно. Я знаю, ты будешь смеяться, но мы со старой мебелью и вправду немного понимаем друг друга. А что тут такого? Неужто, сударь, вам никогда не приходилось замечать, что у старой мебели тоже есть лицо, даже уши, неужто не приходилось слышать голос ее души? Вообще-то, мебель добрая и терпеливая, на своем веку много чего перевидела и заранее знает, чем все кончится. Но бывает, попадается сущая злючка, как тот сундучишко. Отец, между прочим, знал в этом толк и кое — какую мебель ревновал, особенно одну вещицу, он даже ее сжег… Он знал, что мы друг друга понимаем, и как-то пригрозил мне: «Смотри, если что…» Я вижу, ты жалеешь меня, просто тебе еще трудно это понять. Ладно, не будем. Скажи: при том, что я знаю, чувствую и слышу, как, по-твоему, смогу я быть счастливой наравне с другими женщинами, ведь будто бы другие тоже бывают счастливы? (Что мог ответить я словами на этот крик отчаянной души? Растроганный, я обнимал ее.) — Ну-ну, полноте, сударь, вы плачете? А вот я никогда не плачу. — (Это уже была неправда.) — Взгляните, сударь, у меня всегда сухие глаза. Да, они воспалены и все время болят… Положи на них свои ладони, милый. А теперь поговори со мной немного: море, какое оно? А города и поезда? А эти люди, которые летают, я видела, как они проносятся мимо, ведь сейчас война… Как они это делают? А что такое война и зачем она? Напомни, я расскажу тебе, как сюда приходили солдаты. Главное, расскажи мне о вулканах, прямо сейчас, ну давай.

Они все перевернули вверх дном! Только маминых комнат не нашли. Хотели увести отца, потом оставили. А меня — меня попробуй найди; даже ты не нашел. Я-то их видела, а они меня нет. Ну, говори, рассказывай. Нет, ничего не говори, потом расскажешь, все с самого начала, по порядку и с самого начала, ничего не упуская, сейчас я вряд ли могу слушать. Ну вот, а потом явился ты, и многое для меня изменилось. Ты правда меня любишь? Мне кажется — правда. Ты не делаешь мне больно, а только ласкаешь и целуешь, значит, ты меня не любишь. Многое, — наверное, все — изменилось. Я за тобой подсматривала, а ты ничего не замечал, хотя потом заметил, и тогда я стала осторожнее. Но что ты мог? Какой-то голос, все тот же голос говорил мне: «Это он». «Но кто он?» — спрашивала я, а ответа не было. Я бы сразу поняла, если бы ты пришел сделать мне больно, а зачем же еще? Ты заполнял меня всю, только это я и понимала… Заполнял всякое место, где я бывала, потому я боялась тебя. А когда услышала, что ты меня ищешь, что ты меня жаждешь, решила, что ни за что на свете не покажусь тебе! Я пряталась в самых потаенных углах, надумала даже убить тебя, но поняла, что не сумею, и совсем потеряла голову Потом ты убежал, но я знала, что ты вернешься… скажи, разве в этот раз я не почуяла, как ты вернулся? Ха-ха, ты тихонько обходил дом, а я следила за каждым твоим шагом, я оставалась там, потому что мне так хотелось, потому что набралась смелости и сказала себе: будь что будет, иначе ты и сейчас бы меня не нашел. Так скажите ж скажи: ты любишь меня? Скажите, сударь, Бог бы вас побрал! Видишь, как я иногда заговариваюсь. Скажи, ведь ты увезешь меня далеко-далеко, мы уедем на край света и оставим все, что так мучит меня? Или нет, лучше, если ты останешься… да, я мучаюсь, но, видно, уже не смогу без этого. Будем ли мы счастливы, безмятежно счастливы, заживем ли тихой, покойной жизнью? Покой!.. Да, да, будем. Ну, говори, говори: да, будем. Скажите хоть что-нибудь, сударь! Помолчите еще чуть-чуть, не нужно слов — вот так Говори, говори же, любимый!..

Лючия бросилась в мои объятия, рыдая. Как я ответил на ее порыв, с какой благой решимостью и волей, легко себе представить; легко вообразить и наши лучезарные мечты, скрепленные нерасторжимой клятвой верности.

— А теперь послушай, — продолжила Лючия. — Ты не думай, я ведь прекрасно понимаю, что у меня далеко не все в порядке, что нервы у меня пошаливают, — кажется, так говорят? И ум временами заходит за разум. А вообще-то не очень, я же такая смышленая, такая добрая, хоть и убила тех птенчиков и тот цветок. Ты думаешь, я смогу выздороветь? Именно ты должен мне помочь. Хватит ли у тебя сил? Да, ты сможешь, сможешь, ведь так?

И снова я отвечал, как мог, на эти жалобные и столь разумные слова.

— Ну, хорошо, — продолжила она без остановки. — Не надо ни о чем говорить. Пусть всегда будет так, как сейчас. Посмотри, посмотри на мою руку. Нравится? Разве не хороша? Ты чувствуешь, что иногда я говорю прямо как мама? О Боже, как она сейчас злится… она здесь, она грозит мне. Пускай, ничего уже не поделаешь, чему быть, того не миновать. Так тебе нравится эта ручка? Тогда поцелуй ее. А это ушко? Поцелуй и его. А эта ножка? — Взмах ноги — и шелковая туфелька слетела на пол. — Что ж не целуешь? Целуй, не мешкая, все, что тебе по нраву во мне. Сударь, без промедления лобзайте все, что в моей особе радует ваш взор…