Книга Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина де Жирарден

А вот грандиозная новость, о которой никто еще не слыхал! великолепный сюрприз к новому году! Художники, возрадуйтесь; бравые ветераны, подкрутите усы; кучера «гондол», «кукушек» и «торопыг»[151], «Парижанок» и «Горожанок», «Сильфид», «Зефирин» и «Аталант», «Бдительных» и «Предупредительных»[152], готовьте кнуты, окрики и овес; дорога хороша, а проделать ее вам предстоит не однажды! Благородные чужестранцы, прежде стремившиеся побывать только в Париже, возрадуйтесь и вы, теперь у нас целых две столицы! Город Людовика XIV скоро вновь обретет прежнее величие; король делает французам к новому году роскошный подарок! Он преподносит им прекрасный кипсек[153], каждая страница которого льстит их тщеславию! богатый альбом, в котором каждый рисунок изображает одну из наших побед! Так угодить подданным может только тот, кто превосходно знает свою страну и ее гордыню!

Да здравствуют нынешние короли, умеющие льстить! Грандиозная новость, которую мы имели вам сообщить, заключается вот в чем:

1 ЯНВАРЯ 1837 ГОДА БУДЕТ ОТКРЫТ ВЕРСАЛЬСКИЙ МУЗЕЙ[154].

24 ноября 1836 г.

Карл X[155]. — Он хотел царствовать, потому что был королем. — Двор траура не надел

Когда молния поражает пальму, растущую среди пустыни, все племя оплакивает утрату; каждый горюет о том, что любил, каждый приносит погибшей дань воспоминаний; сожаления эти единодушны, но каждый вкладывает в них свой собственный смысл; один восклицает: «То была наша гордость!», другой говорит: «Мы укрывались в ее тени!», третий прибавляет: «Из-под ее корней выбивался источник!», четвертый вспоминает: «Она указывала дорогу заблудившимся путникам!» Каждый, таким образом, приискивает своей печали уважительную причину, и только малые дети, не в силах оценить серьезность потери, не понимая, что стряслось, ищут на бесплодном песке вкусные финики — и ничего не находят. Точно так же сегодня, когда все политические партии, оспаривающие право руководствовать Францией, толкуют о смерти Карла X лишь ради того, чтобы оплакать свои несбывшиеся надежды или подсчитать свои возможные выгоды, мы, вскормленные элегантностью и гармонией, наскучившие депутатскими распрями и засыпающие от разговоров о политике, мы, ни на что не притязая и слушаясь лишь голоса собственного сердца, оплакиваем короля старой Франции, Франции рыцарской, блистательной и поэтической, Франции благороднорожденной, одним словом, той Франции, которой уж нет; и так же как дети, не желающие знать, чем именно была полезна рухнувшая пальма — высоким стволом или густой листвой, мы горюем прежде всего об утрате плодов; сколько ни ищи в буржуазной Франции ту придворную учтивость, ту царственную стать, ту величественную доброжелательность, которыми одаряло нас древо монархии, поиски окажутся тщетны.

Нас уверяют, что на смену хорошим манерам пришли добрые дела, и это очень кстати. Нашим нравам король-гражданин пристал больше, нежели король-джентльмен. Государственный корабль больше никогда не будет великолепным парусником, бороздящим морскую гладь по прихоти ветров; отныне это тяжелый пароход, груженный углем и картошкой, отплывающий точно по расписанию и с такою же точностью прибывающий в порт назначения. Он уже никогда не скажет, как Агамемнон:

И войско крепко спит, и ветры, и Нептун![156]

Что ему Нептун? пока горит уголь и жарится картошка, он идет: именно так, ибо отныне о государственном корабле уже нельзя сказать, что он плывет. Разумеется, это гораздо лучше для пассажиров, да и вообще для всех, а особенно для вас, тех, чья жизнь состоит из мелких депутатских поправок и длинных министерских отчетов, тех, кто способен месяцы напролет обсуждать законы о табаке и сахарной свекле; но мы, ценящие лишь искусства и наслаждения, мы сожалеем об этом прекрасном корабле и о старом монархе ушедших времен, ибо он уносит с собой наши воспоминания, ибо никто не умел так милостиво говорить добрые слова и так кстати делать щедрые подарки, ибо он был король до мозга костей — что в его положении уже немало, — ибо, наконец, он, как говорят в театре, хранил традицию, а теперь эта традиция покидает нас вместе с ним.

Теперь, когда Карл X скончался, ему начинают отдавать справедливость; начинают сознавать, что ошибки, за которые он был столь сурово наказан, были лишь продолжением его достоинств[157]; к несчастью, достоинства эти принадлежали ушедшей эпохе; именно в этом и заключалось преступление покойного короля; ибо, как ни прискорбно, приходится признать: есть мода на платье, и есть мода на добродетели, из чего кто-то, пожалуй, сделает вывод, что и добродетели суть не что иное, как украшения. Иные добродетели устарели настолько, что могут повредить человеку светскому; некогда твердость слыла добродетелью королей, сегодня ее именуют королевским произволом; некогда милосердие казалось прекрасным в любых обстоятельствах, сегодня в нем видят политическую ошибку, и самый ничтожный из министров не прощает королю, дерзнувшему помиловать преступника без согласия кабинета. Некогда люди отличали добро от зла по наитию, сегодня они тратят на изучение этого вопроса целую жизнь, да и то благородным душам случается допускать ошибки. Карл X был слишком стар, чтобы отказаться от своих убеждений и запастись новыми верованиями. В нас он видел не просвещенный народ, отстаивающий свои права, а мятежных подданных, которых следует наказать за дерзость. Как быть? он питал иллюзии относительно своих «верных подданных», королевские предрассудки не позволяли ему понять, что такое законные мятежи палат; одним словом, он хотел править просто потому, что был королем. Вот почему он умер так же, как и жил, — в изгнании. О! какое это грустное зрелище — короли, которых изгоняют, казнят, убивают оттого, что они и народ говорили на разных языках. Прежде государь отправлял подданного, который его прогневил, в Бастилию; сегодня народ отправляет государя, который ему не потрафил, в изгнание. Изгнание стало Бастилией для королей.