Книга Торпеда для фюрера - Вячеслав Демченко

«Надо же, — промелькнуло в голове Новика, как бы ни была она занята тревожными мыслями о самом главном, о Насте. — Может таки, зря свернул челюсть тому капитану. Мало ли кто чего видел. Прямой привязки его «пьяной» потасовки с нарядом НКВД к спасению Мамуки документировано не было. Хотя уж кому-кому, а капитану войск НКВД по охране тыла она была предъявлена и подбита лиловой печатью под глаз, со всем торжеством, так сказать, армейской юриспруденции, и не далее как сегодня утром.

Капитан Зарубин тогда и впрямь сразу сообразил: «Что-то тут не так, не то что-то…» Неспроста этот загорелый нагловатый молодчик, вроде бы в линялых солдатских штанах, но по воскресному выбритый и пахнущий «Шипром», вообще какой-то «не по пролетарски» ухоженный… — комедию тут ломает. Расселся на узкой, как трап, железной лесенке — ни пройти ни проехать, — бормочет чёрт знает что: «А-а… Капитан, крыса трюмная…» — вроде лыка не вяжет, а глазки-то не мутные, как ни закатывай, как ни растирай их ладонями, мол, не отошёл ещё после тёщиных именин.

Раз-другой царапнул бравого капитана искоса брошенный цепкий взгляд чёрных зрачков, словно скользнул «бегунок» по мудрёной логарифмической линейке. И Зарубин, моментально забыв про «пьяного», стал озираться: «В чём дело? По какому поводу бенефис? Ага…»

На террасе перед квартирой, указанной в доносе, — наверняка, перед ней, — послышался шум немалого переполоха. Стук упавшего стула, звон кувшина об умывальник, по-детски высокие, но характерной гортанности, вопли. Таких воплей наслушался капитан охраны тыла в прифронтовом Кавказе до звону в ушах. Да ещё бабья, взахлёб, скороговорка: не то причитает, не то упрашивает.

«Да ты такой же пьяный… — зло глянул капитан себе под ноги и покачал головой, — как и солдат, кстати сказать…» — окончательно понял он. Вот что показалось Зарубину во взгляде загорелого парня «особенно трезвым»: не просто фронтовая привычность к опасности во взгляде, а командирская выдержка и решимость.

Даже если принимается решение: пойти и сдохнуть всем личным составом на неразведанном минном поле, — взгляд командира должен быть именно таким, без тени сомнения.

— Этого в комендатуру! — отпихнул коленом «пьяного» капитан НКВД. — До выяснения. Справа, на веранде! Блокировать все выходы…

И замахал руками капитан Зарубин, заметив, как пёстрым платком сорвало с той веранды, будто ветром вынесло, ситцевый сарафан, как разметало по плечам чёрные волосы; и крикнул, услышав, как дробно и тяжело ссыпались по железным ступеням маленькие босоножки — оттого тяжело, что ноша под мышкой визжала и упиралась.

— Девку, девку с пацаном держите!.. — и указал в ту сторону.

И этот его вопль, видимо, было той самой парой лишних слов, после которых теряют дар речи, а то и зубы. Словно кинопроектор в мозгах Зарубина спьяну сшиб завхоз клуба. Кадр опрокинулся, и последнее, что он увидел, прежде чем прогорела и ослепла белизной кинопленка, был по-боксерски расчётливый прищур чёрного глаза. Прищур, который никак не соответствовал последнему, что капитан услышал.

— А ты на той передовой был?! — невнятно, будто заплетающимся языком, но с ослиным энтузиазмом проревело в его ушах.

«А то не был?!» — с сердцем возразил Зарубин, но не услышал себя. Как тогда, когда контузило его, строевого капитана, тогда ещё замкомбата «нормальной» фронтовой части, в упорном бою под Моздоком.

И всё равно: хоть и не помянул капитан, что княжьего отпрыска Мамуку Лилуашвили утащила из-под носа наряда НКВД жена пьяного офицера разведштаба флота, нашлось, кому проследить завистливым глазом: «Уж больно красивая пара, этот таинственный офицер разведки и юная медсестра. Уж чересчур счастливы при любви и молодости, при своих тыловых пайках, как будто войны нет…» Может, и не так складно подумало внештатное «бдительное око НКВД», но что-то в этом духе оказалось нацарапанным на тетрадном листке в косую линейку.

«Небось, та же паскуда, что настучала, и увязалась за ними на площадь, — мрачно уставился на школярски-фиолетовые линейки лейтенант Новик. — Где же ты, Настя? Взяли, нет?»

— Разумеется, мы её взяли, — словно услышав его вопрос, торжественно сообщил Кравченко, словно речь шла об опытном фашистском диверсанте и, навалившись локтями на стол, придвинулся к лейтенанту. — В госпитале, как только она вернулась с вашей базы в Ашкое.

Новик поднял взгляд с листка на подполковника. Несколько секунд они молча рассматривали друг друга лицом к лицу, пока Кравченко не почувствовал себя «на короткой дистанции», наверное даже, на слишком короткой, — и невольно сдал назад, на стул с гнутой спинкой.

— Так что тебе, я думаю, не надо объяснять, что как муж, как мужчина, в конце концов, — развёл руками следователь, — ты просто обязан сказать, какое именно твоё поручение выполнила жена. Такая молодая, хрупкая, нежная, такая… — Кравченко чуть было не причмокнул скабрезно, но вовремя спохватился: «Бог его знает, чем обернётся апелляция к мужскому самолюбию отчаянного», и потому сухо закончил:

— Сам понимаешь, если мы её начнём расспрашивать…

Трофим Иванович неодобрительно покачал головой, очевидно, весьма сомневаясь в благородстве своих подчинённых.

— Как вы ей потом в глаза смотреть будете, — хотел было усугубить он трагизм момента, но неожиданно натолкнулся на насмешливую гримасу лейтенанта.

— Вот именно, как? — негромко повторил Новик вопрос следователя. И ответил на него про себя: «А посмотрит она на меня, как на последнего фашиста, если скажу, где мальчишка. Не знаешь ты моей Насти».

— Я могу её увидеть? — спросил он вслух.

— Ну разумеется, — откинулся на спинку стула Кравченко и, заметив, как невольно подался за ним на табурете подследственный, закончил с плохо скрытым злорадством: — Нет. Не в наших традициях. В наших традициях, знаете ли, мучить родственников неопределённостью и ожиданием. И как долго продлится эта мука… — он вновь красноречиво развёл руками.

Но мука неопределённостью, вопреки злорадным обещаниям Кравченко, длилась недолго. Прежде чем бесцеремонно затолкать арестанта обратно в камеру, безымянный сержант с мясницкой мордой, рявкнув как водится: «Пошёл, сволочь!..» — схватил Сашу за шиворот гимнастерки и неожиданно закончил свой дежурный лай шёпотом на ухо: — Девка твоя молодцом, лейтенант. Держится.

И сунул ему в ладонь что-то мелкое, величиной с монету.

Больше ничего не сказал, сколько ни вглядывался Саша в его безучастно-сонную оплывшую физиономию, мелькавшую время от времени в зарешеченной «кормушке» железной двери.

В ладони же, присев сразу за дверью на корточки, лейтенант Новик обнаружил крохотную панагию — образок Божьей Матери. Простенький, медный, ликов не разобрать, тем только и необычный, что на обороте выбиты два слова орнаментальными грузинскими буквами.

Два слова, в которых, не зная ни одной из этих загогулин, командир 2-й разведгруппы Александр Новик сумел-таки прочитать, что с Настей его всё пока что, слава богу, всё нормально, и с мальчишкой — тоже. Иначе откуда у неё, комсомолки заядлой, иногда до смешного, мог взяться этот православный амулет, или как его там положено называть?