Книга Дом дневной, дом ночной - Ольга Токарчук

Он поведал ей все, даже о Целестине. Рассказал о своем теле, которое не желало быть таким, каким было. А напоследок разрыдался, и слезы струились у него по лицу и впитывались в льняную рубаху. «Трудно постичь разумом все божье творение». — Она вздохнула и бросила на него взгляд, озарившийся странным блеском. Юноша не мог сдержать надрывных рыданий. Настоятельница вышла.

«Одно знаю. Ты не можешь здесь оставаться, — сказала она ему на рассвете, когда, не упредив, вошла в его келью после капитула. — Ты не женщина, у тебя физические признаки твоего пола… хотя их можно и сокрыть. Как мужчина ты здесь небезопасен и нежелаем». Пасхалис, еще не очнувшись от сна, с трудом схватывал то, что она говорила. «Но я молилась Пресвятой Деве, и она ниспослала мне Кюммернис». Пасхалис шепотом повторил это имя. Он ничего не понимал. Настоятельница велела ему встать. Он не сопротивлялся, когда она набросила ему на рубаху накидку, и пошел за ней по коридорам, меньшие из которых сменялись большими, потом сворачивали и превращались в галереи и лестницы; наконец они остановились у дверей часовенки, приткнувшейся к каменной стене одного из пустующих помещений. Монахиня перекрестилась, и Пасхалис машинально повторил этот жест. Они очутились в небольшой зале, которая освещалась маленькой лампадой, стоящей прямо на каменном полу. От ее скудного огонька монахиня зажгла другие свечи. Глаза инока осваивались с тем, что он видел.

Весь алтарь состоял из огромной написанной маслом картины, на которой был изображен крест и распятое на нем тело. Пасхалиса что-то в ней вдруг привело в волнение и что-то вместе с тем показалось очень знакомым — складки платья, мягко ниспадающие на землю. Его взгляд приковали две гладкие и светлые женские груди, оказавшиеся на первом плане между распростертых рук; казалось, они занимали центральное место на полотне. Но было нечто еще более диковинное, нечто неприемлемое, и Пасхалиса бросило в дрожь — женское тело на кресте венчал лик Иисуса Христа, лицо мужчины с юношеской рыжеватой бородкой.

Пасхалис не понял того, что увидел, однако же невольно опустился на колени. Клацал зубами даже не из-за утреннего холода, но от ощущения, что перед ним создание, ему подобное, близкое, хотя явно неземное. Очи Христа смотрели на него мягко и с грустью, которая могла быть лишь оборотной стороной любви. В них не было ни страдания, ни боли.

Он обернулся к настоятельнице. Та улыбалась.

«Это Кюммернис. Мы называем ее также Печаль, впрочем, у нее много имен». «Это женщина», — тихо промолвил Пасхалис. «Она еще не святая, но мы верим, что когда-нибудь будет канонизирована. Пока ей дал благословение папа Клемент. Она жила более двух веков назад неподалеку отсюда, в Броумове. Была благонравна и красива. Все добивались ее руки, а она желала в супруги себе только Господа Нашего. Отец, заточив ее в темницу, пытался принудить к замужеству — вот тогда и случилось настоящее чудо. Наш Всемогущий, желая уберечь ее от утраты девственности и вознаградить ее непреклонность, даровал ей Свое лицо. — Монахиня неспешно осенила себя крестным знамением. — Рассвирепевший отец распял ее, и она приняла мученическую смерть, так же, как ее Возлюбленный. Мы выбрали Кюммернис в покровительницы нашего ордена, но нынешний папа запретил ей поклоняться, вот поэтому мы и держим ее здесь, взаперти, и верим, что святой отец изменит свое решение. А теперь идем отсюда, а то замерзнешь».

По пути она спросила его, сумеет ли он сохранить тайну. Он горячо заверил ее, что да. «А умеешь ли ты писать и читать?»

КУРЫ, ПЕТУХИ

Каждый год по весне Марта отправлялась в Новую Руду и покупала двух курочек и петушка. Она растила этих своих курочек, заботилась об их бессмысленном существовании, которое сводилось к многочасовому топтанию по огороженному пространству со взором, блуждающим между землей, на которой может найтись зерно, и небом, на котором может появиться ястреб. В курином мире внизу, под ногами, лежит жизнь, наверху, над головой, — смерть. Вечером Марта заводила всю компанию в курятник, а утром выпускала обратно. Давала им на старом противне для пирогов разваренный картофель, перемешанный с отрубями. Не так уж много забот у нее было с этими курами, зато каждый день — два яйца. Марта приносила мне иногда коробочку из-под сахара, а в ней яйца в перемазанной пометом скорлупе. Желток у них был восхитительно яркого цвета; глаза сами щурились от явного сходства с солнцем. Осенью Марта в один день собственноручно приканчивала всю куриную семейку.

Я этого не могла понять; в первый год даже не разговаривала с ней несколько дней и выбросила кости, которые она принесла моим сукам. В Марту, которая на протяжении всего лета не покупала мяса и питалась только овощами, должно быть, вселялся злой демон. Те ее куры становились совсем ручными, не боялись людей, склевывали с ладони крошки хлеба, глядели в глаза. Марта три дня подряд варила из них бульон, кости обгрызала до последней куриной жилки. С трудом верилось, что эта сухонькая старушка съедает за три дня три птичьи тушки.

Вот и теперь она подошла к окну и сказала:

— Я купила кур.

— Ясно, — буркнула я.

— Что ты делаешь? — спросила она примирительно.

— Я занята.

Марта помолчала с минуту. Я перезаписала файл.

— У тебя это отнимает много времени. — Я слышала, как она зашаркала в сторону террасы, сейчас поднимется по ступенькам. Слышала, как она очень тщательно вытирала обувь. Еще через минуту увидела ее сидящей в кухне за круглым столом. Она была в нелепой спортивной шапочке, улыбалась.

— И не жаль тебе времени? — сказала она и показала мне в корзине двух молодых курочек и петушка.

Я подозревала, что Марта плохо спит по ночам; вероятно, именно поэтому она помалкивала о своих снах. Отговаривалась, что ей достаточно вздремнуть вечером часика два, как будто бы ее тело не ощущало усталости и всего лишь в силу привычки реагировало на темноту. Потом Марта просыпалась, выспавшись на все времена наперед, зажигала в кухне небольшую лампу, а может, свечку и сидела, уставившись на этот свет. А порой, если ночь была светлая, Марта сидела в потемках и из окон кухоньки наблюдала за луной, которая, как ей казалось, никогда не была одинаковой. Так она мне говорила. Луна всегда была другой, всходила где-то в другом месте, другим путем проплывала над макушками елей. В такие светлые ночи Марта любила выйти на дорогу, пройтись по ней к придорожной часовенке, а потом на перевал, к мельнице Ольбрихтов, от которой остались лишь груда камней да колодец. Оттуда открывался вид на посеребренные горы и темные долины, а в них огни домов. Над Новой Рудой и над далеким Клодзко висело желтое зарево. Лучше всего оно было видно тогда, когда небо превращалось в густое месиво от дождевых туч. Города светились, словно взывая о помощи.

Но самое поразительное, что открывалось взору Марты, так это сон тысяч людей, которые теперь спали, точно погрузившись в пробную смерть, лежали вповалку в городах, деревнях, вдоль шоссе, возле пограничных пунктов, в горных приютах, в больницах, в детских домах, в Клодзко и в Новой Руде, и еще дальше, в пространстве, которого не было видно, и даже не чувствовалось, есть ли оно вообще. Омытые собственным запахом, брошенные в чужие кровати, на койки рабочих общежитий, на раскладные диваны загроможденных мебелью малометражек, за перегородки, отделяющие место для сна от места для жизни. В каждом доме — теплые безвольные тела, раскинутые или прижатые к телу руки, слегка подрагивающие веки, под которыми беспокойно из стороны в сторону блуждает зрачок, музыка дыханий, посапываний, странных слов, выбрасываемых наружу, бессознательный танец стоп, движения тела, которое в сонном странствии гонится за одеялом. Кожа спящих парит, мысли путаются, невозможно определить их суть, и нет уверенности, что эти мысли вообще существуют. Зрению доступны какие-то образы — это, собственно, и есть сон: видишь картины, но себя в них не обнаруживаешь. Миллионы людей, которые спят ежеминутно и повсечасно. Половина человечества, погруженная в сон, тогда как вторая половина бодрствует. Когда пробуждаются одни, другие должны лечь спать, и таким образом сохранить равновесие в мире. Одна бессонная ночь — и мысли людей едва бы теплились, перепутались бы буквы во всех газетах на свете, изреченные фразы потеряли бы смысл, и люди пытались бы ладонью затолкнуть их обратно в рот.