Книга Тринадцатый апостол - Юрий Манов

— Смотри, командир, — ткнул Семенова под локоть Нечаев, — кажется, машина.

И точно, у каморки завелся и начал прогревать движок «ШиШиГа» — армейский, судя по тенту, «ГАЗ-66».

— Я на разведку, — вызвался Абрамян.

Семенов гнал машину, вдавливая газ до полика и чувствуя, как по спине разливается что-то липкое и горячее. Рядом на сиденье стонал раненый Абрамян, из кузова даже сквозь рев двигателя слышался рев Буткевича: «Ухо! Где мое ухо?!»

Через переезд им пришлось прорываться с боем, буквально сквозь строй. Видимо, у мятежников было хорошо со связью, и после перестрелки в леспромхозе они сумели предупредить своих на железной дороге. Но командиром у них, видимо, лох был, дорогу перекрыл только шлагбаумом, на «огневую мощь» понадеялся.

Шлагбаум Семенов снес с ходу, выстрел гранатомета оказался неточным и вырвал только задний борт «ШиШиГи», зато из автоматов машину отделали изрядно.

«Только бы до „зимника“ добраться, — молился про себя Семенов, пригибаясь к рулю, словно это могло спасти от свистящих вокруг пуль. — Только бы до „зимника“…»

Они добрались до «зимника» — трассы, проложенной по льду реки. Там раненый Нечаев спрыгнул из кузова, чтобы прикрыть «ШиШиГу» от погони. И еще километров пятьдесят Семенов гнал по льду, пока из пробитого бака не вытек весь бензин.

Семенов не верил в чудеса, но их спасение фактически чудом и являлось. Охотничью избушку нашел Буткевич, когда еще стоявшие на ногах апостолы отправились искать дрова для костра.

Еще не веря в такую удачу, Семенов с Буткевичем втащили стонущих Абрамяна и Мариванну в домик, занесенный снегом чуть ли не по самую крышу, и немедленно растопили печку — бочку из-под соляры, поставленную на попа, с трубой из спаянных консервных банок. Печка тут же загудела, и избушка наполнилась теплом. И они практически сразу заснули. Впервые за полтора суток.

Мешочка муки и банки с жиром, найденных в избушке, хватило на четыре дня. Апостолы растягивали скудный рацион, как могли, но что такое пара изжаренных в печке лепешек для голодных, уставших, обмороженных и раненых людей? Потом кончилось и это. За последние десять дней они съели только пару ворон, сваренных с горсткой ягод дикого шиповника, которые Буткевич с великой осторожностью собрал с занесенного снегом куста.

И еще была шоколадка — «Баунти». Мариванна, в очередной раз придя в сознание, решила привести себя в порядок и начала рыться в сумочке, разыскивая зеркальце, и вдруг закричала:

— Мальчики, смотрите, «Райское наслаждение»!

Все посмотрели на нее без особого удивления, «мамка» частенько в бреду кричала и не такое, но сейчас… Сейчас Мариванна торжественно, словно знамя боевое, поднимала над головой батончик в блестящей обертке…

Они поделили две шоколадные конфетки по-честному, на четыре равных доли, и долго с наслаждением облизывали их. Только Буткевич вдруг засунул ее целиком в рот и начал жевать, жевать, жевать. По израненным щекам его градом текли слезы.

А на следующий день он предложил Мариванну съесть.

Семенов едва успел спрятать автомат Буткевича (от греха подальше), как тот ворвался в дверь, едва не сбив майора на пол.

— Там! Там! — заорал Буткевич, указывая рукой на крохотное окно. — Там стоит это!…

Семенов почти не сомневался, что у лейтенанта с голодухи «поехала крыша», но к окошку подошел. Он много чего повидал в жизни, но сейчас у него от ужаса прямо-таки зашевелились оставшиеся волосы на голове. Метрах в пяти перед избушкой — стоял? стояла? — стояло нечто. Существо трехметрового роста, покрытое густой бурой шерстью. Но не рост больше всего поражал, а глаза на полностью заросшем лице. Ослепительно, нереально голубые глаза, светящиеся словно изнутри. Они завораживали, приковывали к себе, не позволяя отвернуться.

Существо стояло неподвижно, ясно различаемое в лунном свете, потом что-то опустило на снег перед собой, медленно развернулось и, неспешно ступая, скрылось за деревьями.

Семенов, покрытый холодным потом, долго не решался выйти. Потом, выставив перед собой автомат Буткевича, все же шагнул за порог. Перед домом лежала… олениха. Еще теплая. Крови на ней не было, ей кто-то совсем недавно просто свернул шею.

В отличие от Буткевича Семенов переносил муки голода сравнительно легко. Но в том-то и дело, что сравнительно. Он просто умел не подавать вида, что очень голоден, он просто находил в себе силы скрывать, что не только желудок, что весь его организм мучительно, нудно, томительно, постоянно требует пищи. Все равно какой, но пищи.

Врут все специалисты по диетам, когда говорят, дескать, «постепенно чувство голода притупляется». Такое сказать может только тот, кто сам ни разу по-настоящему не голодал. Потому что тот, кто по-настоящему познал муки голода, скажет вам, что «чувство» не притупляется. Просто человек медленно, но верно сходит с ума. Выживший «голодушник» поведает, что мозг, лишенный поставок крови, наполненной жизненной силой, получаемой от пищи, сам начинает эту пищу выдумывать. В огромных количествах, прямо-таки горы пищи.

Семенов еще держался, ему пока не грезились котлетные горы и супные озера, как обычно пишут в книжках, но за последнюю неделю не было такой ночи, чтобы ему не приснились здоровенные, шкворчащие, покрытые золотистой корочкой котлеты на косточке, которыми они угощались на дне рождения у покойного нынче Стрельцова. Снилась ему и манная каша с комочками, так нелюбимая в детстве, и картошка пюре, залитая бурым гуляшом, которой их в пионерлагере кормили. Запеканка пионерлагерская тоже снилась. Не любили они, пионеры в коротких штанишках, творожной запеканки, политой густым липким киселем. Не любили и не ели. После обеда баки для отходов в лагерной столовке с банальным названием «Елочка» были битком набиты одинаковыми квадратными ломтями с чуть румяной корочкой. Вот почему-то именно эти баки снились Семенову чаще всего. Он представлял, как потихоньку оттаскивает один такой бак в угол лагерной хлеборезки, как, вооружившись огромным ломтем белого хлеба, которого в обилии хранилось на полках, он достает из бака кусок за куском и ест, ест, ест. Он даже словно чувствовал во рту вкус этой запеканки: божественный, чуть кисловатый вкус творога с изюмом…

Семенов проснулся от страха. А вдруг и олениха, и пахучий бульон, и ломти дымящегося мяса, куски которого они, давясь и обжигаясь, глотали всего пару часов назад, — все это тоже сон? Покрытый холодным липким потом, он буквально вскочил с нар и кинулся к печке. Но все было нормально. На бочке у трубы стояла закопченная, почти полная кастрюля, из которой одурительно пахло крепким мясным бульоном.

— Что, дарагой? — раздался с соседних нар голос Абрамяна. — Тоже не спицца? Я сам за ночь два раза правэрял. На местэ мясо, на местэ. Но ты сэйчас не кушай. Сразу кушат много опасно. Умэрет можно. Я лучьшэ вам завтра такой шашлык сдэлаю, вовек нэ забудешь…

Да, шашлык утром на самом деле получился замечательным. Вгрызаясь в сочное мясо молодой оленихи, Семенов мычал от удовольствия. Рядом так же страстно мычали Буткевич с Абрамяном. Только Мариванна не мычала. Мариванна умерла этой ночью, не приходя в сознание, так и не узнав, что голодная смерть им больше не грозит.