Книга Победить смертью храбрых. Мы не рабы! - Сергей Лапшин

Почувствовав, что фактически ору, я замолчал. Эхо от последних слов метнулось по комнате и затихло.

Трогает ли их то, что я говорю? Или до них просто не доходят эти слова, скатываются, как вода с птичьих перьев?

На живом, переменчивом лице кавказца отражалась буря чувств. Непонимание, недоверие, злоба и ненависть по отношению ко мне, мгновенная растерянность. Они сменяли друг друга, как картинки слайдов, прогнанные в ускоренном режиме. Он то и дело оглядывался на капитана, будто бы ожидая команды, готовый в любую секунду броситься на меня и разорвать в клочки.

Каменный Будда Терехов санкции не давал.

Побелевший, словно мертвец, Свиридов сидел, положив ладони на стол.

– Ложь, понимаете? – устало продолжил я. – Мы живем в мире, в котором не то что коммунизм-капитализм, мы живем в мире, которым правит ложь! Нам врут на каждом шагу, по сто раз на дню, врут по устоявшейся привычке. Может, это и смысла даже не имеет, но все равно тебе соврут. Я рос на американских мультиках и кино. Понимаете? И, главное, ты фильм смотришь, один, другой, третий, и тебя как прозрение какое настигает – они же одинаковые. И мультики с одним и тем же сюжетом, и фильмы. И тут тебе попадается что-то старое, советское, так ты от экрана оторваться не можешь. Те же «В бой идут одни старики…», да неужели ты будешь «Терминатор» пересматривать столько, сколько ты про летчиков этих смотрел? Как будто глоток какой-то свежего воздуха: ты на экран смотришь, а у тебя душа поет. Потому что ты им всем, тем, кто играет там, тем, кто погибает вроде бы понарошку, ты им веришь.

Я сделал небольшую паузу. Отодвинул стул и опустился на него. Кавказец ожег меня пламенным взглядом карих глаз:

– Почему американские? Что, своих нет?

Поразительно, но в его вопросе звучало вместе с недоумением какое-то странное понимание. Будто бы он уже предвидел ответ. Впрочем, может, я и выдавал желаемое за действительное. Ведь мне, еще и самому не до конца осознающему, что я говорю, страстно хотелось, чтобы смысл речи дошел до бойцов.

– Есть. Знали бы вы, с каким восторгом начинал смотреть новые фильмы про войну… И после каждого сеанса выходишь из кино и думаешь – ну ничего, следующий-то лучше будет. А следующий – такое же говно. Из раза в раз. Там пусто. Мыльный пузырь, где, кроме картинки, нет ничего – ни чувств, ни правды, ни смысла.

Последовав моему примеру, задавший вопрос мужчина тоже сел.

– И потом дошло до меня. Все очень просто. Мы – совершенно другие. Мы выросли на американской культуре, на Интернете и на MTV. Этого оказалось достаточно, чтобы перестать понимать вас. Чтобы забыть вас.

Мне тяжело было это говорить. Но иначе нельзя. Я подводил именно к такому выводу, и теперь мне следовало озвучить его, нанести последний штрих на завершенную картину моего мира.

– Нет, мы не отказались от ваших подвигов и от ваших жертв. Но мы совершенно разучились понимать, зачем и во имя чего они были. Мы Девятого мая парады устраиваем, шествия всякие, венки возлагаем к памятникам, смотрим несколько новых военных фильмов и забываем о вас еще на год. О погибших и об оставшихся в живых. В Германии ветеран войны получает в десять раз больше пенсию, чем у нас такой же старик.

Я думал, что сейчас кавказец снова вскочит и бросится на меня. Без дураков – порвет на тряпки. Но он молчал. Удивленный, я бросил взгляд в его сторону и внутренне содрогнулся. Он смотрел на меня, не скрывая презрения и гадливости.

Превозмогая себя, я продолжил:

– Вот вы сказали про то, что вам помогли и теперь лейтенант с вами, а ведь у нас менты друг друга пожирают, как Гидра. Подставляют, ловят, сажают. Да к черту бы их, мусорню эту… Мы ведь народ, у которого врагов не существует! Вот вы немцев ненавидели, верно? Что тут скрывать, это понятное дело! Но в сорок пятом в Берлине из своих котлов кормили гражданских… да по всей Германии это происходило! Ни расстрелов внесудебных, ничего, хотя сами дойчи прошлись по нашей земле знатно… не мне вам это объяснять. Однако у вас вышло как-то правильно: имея врага, которого вы всей душой ненавидели, вы побеждали его, а не уничтожали. А у нас врагов нет. Вернее, нам объявляют: мол, так и так, есть ваххабиты-террористы. Вот они – враги. А какой это, к черту, враг, если все знают, откуда ваххабиты-террористы деньги на войну получают, видят их на улицах города, знают, где их дети учатся и отдыхают! У нас понарошку все, понимаете? Как в мультиках тех же… не по-настоящему.

Я глубоко вздохнул, переводя дух.

– В общем, я из такого мира. Не знаю, насколько вам понятно стало из моей речи, но я совершенно другой. Считать своим вы меня никогда не будете… я так думаю. Ваше дело, прощать меня или… хотя как прощать… я-то особо не сделал ничего. И в этом тоже, наверное, виноват. Но обманывать вас не хочу. Если желаете, я уйду. Расскажу перед тем, разумеется, все, что вам может понадобиться. Вот. Решайте.

Для описания того, что я почувствовал, выговорившись, лучше всего подходит определение «пустота». Вместе со словами я исторг из себя грязь, что сидела во мне, и сейчас, в данный момент, мне было восхитительно легко. Это позволяло без всякого стеснения смотреть в глаза воинам.

Боялся? Нет, ни капли. Я бы безропотно принял любое их решение. У них было на это право – карать меня или миловать. Не в силу того, что они были вооружены и их было больше, как бывает это во всех фильмах и книгах. Нет. Свиридов, Терехов и неизвестный мне кавказец были лучше меня, честнее и правильней. Со всеми своими грехами и недостатками. По одной-единственной простой причине. Они погибли победителями, несломленными и непокоренными. И именно в таком качестве попали в этот мир-отстойник. Я же, в силу объективных причин, представлял собой побежденных.

– А немца ты убил сам, своими руками, – неожиданно напомнил мне кавказец. Говорил он достаточно чисто, хоть и с акцентом. С тем самым коверканьем речи, который я привык воспринимать с настороженностью. Не будучи столь же рьяным поклонником расовой чистоты, как Бон, я тем не менее прекрасно представлял себе, что такое диаспоры и сколь велико их деструктивное воздействие на общество. – Он что же, тебе врагом не был?

Чего угодно я ожидал от него. И драки, и слов оскорбительных, но только не этого вопроса. А и в самом деле, разве не хотел я убить лейтенанта? Разве не решимость победить и застилающая ум ненависть помогли мне справиться с ним?

– Был, – вынужденно согласился я. И тут же, словно желая оправдаться, продолжил: – Но это другое. Совсем другое. Это здесь, здешний враг, понимаете?

Кавказец удивленно кхекнул и вопросительно поднял брови. Ему явно было невдомек. Я перевел взгляд на Терехова, явно ждущего ответа, на прищурившегося Свиридова.

– Он хотел, чтобы я учил «Майн Кампф», – произнес я, думая, что тем самым все объясняю, – учил и пересказывал ему.

– Ну и?.. – поторопил меня кавказец.

– Я сказал ему, что испытываю сожаление из-за того, что он не познал позора оккупации и его страна не потеряла в войне семь миллионов военнослужащих – так, как это было в моем… в нашем мире.