Книга Танец Арлекина - Том Арден

Мы смазали руки и ноги дегтем и, войдя в воду, бесшумно поплыли к кораблю. Я помню, что от холода чуть не окоченел. Но помню и ту железную решимость, с которой плыл, раздвигая руками ледяную воду. Мерзкий корабль покачивался на волнах прилива, паруса его были свернуты, а высокие мачты в свете луны казались костями скелета. Я взобрался наверх по якорной цепи. Зубы у меня стучали, мышцы окоченели от холода.

Тор умолк и отпил вина.

— Дядя Тор! — воскликнул Джем. — А дальше, дальше!

Эла рассмеялась, прижала к себе сына, одетого в белую льняную ночную рубашку. Интересно, помнит ли Джем предыдущий приход Тора? Джем тогда был совсем маленький.

Наверное, и тогда, и сейчас ему казалось, что он спит и видит чудесный сон.

А Умбекке казалось, будто она летит в бездну.

Она не слушала рассказ племянника — второй за сегодняшний вечер, а может быть, и третий. Слова Тора тетка воспринимала как бессмысленные сочетания звуков, тихих и нежных. Ее лицо светилось улыбкой. Каким красавчиком стал Тор! А ведь еще в прошлый раз он показался ей мальчишкой, подростком. А теперь… Нет, он не стал выше ростом, но возмужал, в его движениях появилось изящество. Стройный, гибкий, он склонился к огню, и глаза его яростно сверкали. Руки с длинными пальцами двигались плавно, Тор словно рисовал в воздухе персонажей своих рассказов. А его драный мундир при свете камина выглядел и не таким уж старым.

Красномундирник! Было время, когда при одном только этом слове сердце Умбекки начинало радостно колотиться. Да, было время, когда шагавший парадным строем отряд воинов в красных мундирах приводил Умбекку в трепет. Умбекка вспоминала то время, когда и эрцгерцог, отец Тора, был молод и тоже носил алую форму, ибо тогда и не могло быть никакой другой. Умбекке казалось, что эрцгерцог вернулся в замок в образе своего сына. Вот таким же молодым он когда-то впервые явился с визитом к её сестре.

О, как это было волнующе!

О, как давно это было!

— Изрезанный снастями бледный лик луны лил свет на палубу, и её сияние рисовало там паутину теней. Сердце мое тяжело билось. Я слышал, как оно стучит. Я ползком добрался до лестницы, ведущей на капитанский мостик. Снизу послышался отвратительный тост: «За здоровье его императорского величества, короля агонистов Эджарда Синего!»

Я страшно замерз, но тут меня словно жаром обдало. Я думал о тех, кто томится в тесном трюме, о тех несчастных, кого король-самозванец объявил изменниками.

* * *

О да, Умбекке казалось, что она падает в бездну. Она знала, что потом будет сгорать от стыда и содрогаться, что в своей комнатке, где она спала на жесткой кушетке, она упадет на колени перед сверкающей иконой. Сожмет в руке священный амулет, и губы её вознесут божеству искреннюю молитву. Она согрешила. Согрешила. И должна молить бога о прощении. Но что, что она могла поделать? Торвестр был истинным чародеем. Он появился в покоях племянницы как бы ниоткуда. Он превратил одинокий, тоскливый вечер в праздник, наполнив его жизнью, заставив сверкать чудесным блеском.

На сердце у Умбекки было тяжело. Она ведь хорошо знала, что хорошо, а что дурно. Она знала это точно, непоколебимо, она гнала от себя всяческие сомнения. И все же Тору удавалось каким-то образом расшатывать её устои. Он делал её беспомощной. Стоило ему появиться — и все, за что держалась Умбекка в жизни, хотелось выбросить за порог, словно старый бесполезный хлам. «Нет!» — вскричала она на пороге опочивальни Элы, всплеснула руками и отвернулась.

Но что толку?

Торвестр, одетый в форму мятежников, смело подошел к ней, обезоруживающе улыбаясь, и обнял ее.

О племянник!

Как он был красив!

Бывают дети, наделенные магией, а бывают те, что её лишены. В Эле магии не было совсем, а в Торе — слишком много. Он рос сущим шалопаем. Коленки у него были вечно в ссадинах, мордашка чумазая. Он грабил огороды и швырялся камнями. Играл с мальчишками-конюхами и с деревенской ребятней. В возрасте четырех циклов он стал настоящей грозой замка. «Торвестр! Торвестр!» — восклицал эрцгерцог, узнавая об очередных проказах сына, но когда сына приводили к нему, и тот стоял перед отцом, переминаясь с ноги на ногу, и улыбался, насвистывая припев любимой песенки, отец ничего не мог с собой поделать и прощал его.

Эта песенка приводила Умбекку в бешенство. Она была ваганская, и смысл ее, по мнению Умбекки, заключался в том, что нет на свете ничего вечного, незыблемого, что все тщетно, что все происходящее — всего лишь вращение колеса, пустое, бессмысленное. А это было богохульством. За одно это стоило сурово наказать ребенка. Но Тора никогда не наказывали.

«Милая тетя!» — воскликнул Тор — похоже, с искренней радостью обнимая Умбекку. А потом, отстранившись, он весело прищурился и поинтересовался, не забыла ли Умбекка о том, что досточтимый Воксвелл женат.

«Я подумал, а вдруг вы забыли об этом, тетя. Да-да, я должен вам напомнить. Он мужчина стойкий. Ну, то есть в моральном отношении».

«Торвестр, как тебе не стыдно!»

И все. Умбекка не смогла не рассмеяться.

Только потом, когда останется одна у себя в комнате, она испытает другие чувства. Она будет стоять на коленях перед иконой. Ее пухлые пальцы будут дрожать. От страха? Нет, от гнева!

Будь проклят этот мальчишка!

Будь он проклят!

Никакой он не красавец. И никогда не был красавцем! Торвестр Ирионский — злодей! Зло всегда жило внутри него, а теперь вырвалось наружу — яркое, словно бушующее пламя, ужасное, словно пожар. Торвестр был изменником, отступником, а она, Умбекка, служила королю. Истинному королю. Способна ли была она, Умбекка Ренч, на измену? Нет, не способна. Она знала о своем долге перед королем, перед богом, и она должна была исполнить этот долг. Она должна послать весть эрцгерцогу!

Но она этого не сделает.

Умбекка понимала, что ничего не предпримет, ничего никому не скажет. Он всегда будет свободен. Торвестр Ирионский был ребенком, наделенным магией.

Умбекка знала, что ночью, оставшись одна, она будет горько плакать.

— На мачте над нашими головами развевался синий стяг. О, как медленно я взбирался на мостик. Казалось, время остановилось. Я растер замерзшие руки. Вновь прогремел тост. Новый, а может быть, и прежний…

Но вот внезапно затишью пришел конец. С мостика послышались пьяные крики. Там кто-то дрался.

«Отдай! — кричали там. — Отдай!» Послышался звон битого стекла — на палубу упала бутылка. «Будь ты проклят!» И один пьяный вахтенный бросился на другого. А потом раздался выстрел. Кто-то из двоих перевалился через поручни и мешком свалился за борт.

Пострадавший даже крикнуть не успел. Однако на палубе сразу поднялся шум. Из люка вылезали матросы. Нельзя было терять ни минуты.

Я встал и побежал.

Меня начали обстреливать. Я схватил мушкет убитого матроса. Принялся отчаянно палить по пьяным синемундирникам. Двое упали. Но на палубу выбирались все новые и новые. У меня не было времени перезарядить мушкет. Тогда я принялся орудовать штыком.