Книга Бытие наше дырчатое - Евгений Лукин

Попик в ужасе тряс бородёнкой и мелко открещивался.

Под портретом Николая Клюева разговоры велись в более спокойном тоне:

— В Лыцке вон, я слышал, даже должность такая есть: освобождённый патриот…

— В каком смысле освобождённый? Условно?

— Да нет же! Ничем больше не занимается, представляешь? Только патриотизмом. У всех на виду, не стыдясь, не стесняясь… Зарплату за это получает!..

К Артёму Стратополоху претензий пока ни у кого не было — ни за вчерашнее, ни за сегодняшнее. Вчерашнее уже забылось, а про сегодняшнее, надо полагать, никто ещё не пронюхал. Кстати, большинство патриопатов газету «Будьте здоровы!» и в руки взять побрезгуют, но есть такие, для которых необходимо знать врага в лицо… От этих не укроешься.

Сдав на входе косметичку, в чьих недрах наверняка бы отыскались мелкие колющие предметы, под навес строевым шагом вошла памятная Стратополоху моложавая мегера. Пуговка. Приостановилась напротив Артёма и, убив его грязной двусмысленной усмешкой, проследовала на своё место. Села, выпрямилась.

Ещё раз обменялись взглядами. В её глазах он прочёл откровенную мизандрию — иными словами, патологическое отвращение женщины к мужчине, сам же пережил ярко выраженный приступ эрейтофобии (навязчивого страха покраснеть). Первое наблюдается обычно при истерии, второе — при неврозах.

Такое чувство, что канонических пятидесяти граммов для восстановления душевного равновесия сегодня, пожалуй, будет маловато. Заказал сто. Какую-то он вчера, помнится, фразу хотел занести в блокнот, когда засыпал. Теперь уже, конечно, не вспомнить… Жаль.

Сами по себе правила не вызывают нервных расстройств. Расстройства начинаются лишь с возникновением исключений. Привыкши ожидать от «больничного режима» худа, и только худа, Артём Стратополох был совершенно сбит с панталыку внезапным благодеянием газеты «Будьте здоровы!». Кроме того, кому как не ему, литератору, было знать, что стоит властям обласкать писаку, как обласканный становится бездарен. И это тоже беспокоило.

В противоположном конце веранды взрыкивали и ухали голоса. Всё естественно: чтобы в полной мере передать на словах мощь Отчизны, приходится постоянно взрёвывать по-бычьи.

— Мы живём в великой счастливой стране, — взволнованно дребезжал издали голос попика, — просто бес нам глаза отводит — вот и видим вокруг себя мерзость запустения…

— Ну и что? Ну и что?! — вопрошали под портретом поэта Клюева. — У Набокова, например, тоска по Родине приняла черты педофилии…

Ну-с, так что у нас поднакопилось вчера за творческие полчаса, втиснувшиеся между появлением лже-Безуглова и известием о возвращении к родному алфавиту?

«За Родину болеет душой один Президент. А мы с вами — лишь синдромы его душевной болезни».

Хм… А ведь, пожалуй, не пропустят. Резковато.

Кстати, что означает по-гречески слово «синдромы»? Специально ведь когда-то в словаре смотрел… А! Вспомнил… «Бегущие вместе».

Так. Это мы пока уберём в запас. До лучших времён. Или до худших… Дальше.

«Этническое рвачество, именуемое патриотизмом».

Свят-свят-свят! Как же это вас угораздило, Артём Григорьевич, такое вчера выдать? И как наладонник выдержал? Да вас за такую фразочку натуралы на руках носить будут! Лауреатом сделают. Дёрнуло же! Не иначе, товарищи по диагнозу достали…

Какое там «Будьте здоровы!». Вам, Артём Григорьевич, если этот перл и предлагать кому, то лично доктору Безуглову. Большие деньги заработаете.

Что там ещё?

«Время — лучший лекарь. Сто процентов смертности — абсолютный рекорд!»

Вот это иное дело. Это безобидно. Это пойдёт. Хотя, с другой стороны, что тут смешного?

Ни с того ни с сего Артёму вспомнилось, как, желая развеселить честную компанию, однажды в кругу друзей он сообщил, посмеиваясь, будто суть сталинских репрессий заключалась в том, что преследовались все, кроме сангвиников. Меланхолик и флегматик — идеологически вредные темпераменты. Холерик опасен в принципе.

В ответ ему на полном серьёзе сказали, что тоже прочли эту монографию. Даже фамилию автора назвали. Весь остаток вечера Артём ходил с лицом паралитика: половина улыбки отвалилась, половина — застыла.

Надо полагать, население наше делится на знающих о том, что они юмористы, и на тех, кто об этом ещё не догадывается. А Козьма Прутков излишне многословен: «Не шути с женщинами, эти шутки глупы и неприличны».

При чём тут женщины?

Просто не шути.

Из-за угла торгового комплекса «Электра» показался вчерашний вестник. Коротышка, кажущийся издалека атлетом. Чёрт его знает, где он там работал, но сплетни каждый раз приносил свеженькие, самородные, не огранённые ещё ни прессой, ни телевидением.

Сердце привычно ёкнуло. «Про меня что-нибудь, — беспокойно подумал Артём. — Даже и не что-нибудь, а известно что».

Дурацкое положение. Чем оправдаться? Можно, конечно, с возмущённой хрипотцой возразить, что всё это не более чем выпад завистника-рецензента и что главный орган натуралов ничего другого, кроме клеветы, отродясь не публиковал… Да, но в том-то и закавыка, что через недельку в газете «Будьте здоровы!» выйдет первая подборка самого Стратополоха — и враньё выплывет наружу.

Хотя к тому времени, глядишь, выплывать уже будет нечему: шум уляжется, никто ни о чём не вспомнит… Или всё-таки от греха подальше взять псевдоним?

Вестник приближался. С каждым шагом становясь миниатюрнее и миниатюрнее, он достиг крыльца и легко взбежал по ступенькам.

— Господа! — огласил он. — Среди нас Иуда!

— Одобряю… — лениво громыхнул в ответ кто-то из бисексуалов-язычников. — Единственный приличный еврей!..

От сердца малость отлегло. Иуда — слишком громко сказано. Ни грязное обвинение в «Литературном диагнозе», ни согласие сотрудничать в желтоватой пробезугловской прессе на столь серьёзное обвинение не тянут. А коли так, то смеем надеяться, что это не о нём, не об Артёме.

Зря надеялся.

— Вот он! — Палец вестника прямой наводкой уставился на Стратополоха. — Сегодня утром его сняли с учёта в поликлинике.

— Че-го-о?.. — изумлённо выдохнул Артём, приподнимаясь над столиком. — Ты что тут пургу метёшь? С учёта не снимают.

— И мы тоже так думали, — зловеще откликнулся карманный викинг. — Вплоть до сегодняшнего дня.

Собрание пребывало в растерянности. Действительно, ни о чём подобном никто никогда не слыхивал.

— Зомби! — вскочив, завопила Пуговка. — Послушайте меня! Он закодировался! Он добровольно закодировался!

— Кто?! Я?! — вскинулся Артём. — Дайте портрет! Дайте сюда портрет!

Выяснить, закодирован человек или не закодирован, было довольно просто: закодированный никогда не сможет осквернить изображение доктора Безуглова или хотя бы неодобрительно о нём отозваться. Одна только мысль о подобном кощунстве тут же отзывается судорогами, а то и припадком.