Книга Багровая земля - Борис Сопельняк

– А черт его знает! – совершенно спокойно, даже беспечно, ответил ефрейтор.

Потом помолчал и добавил: – Хорошо, хоть гранаты не рвануло.

Я присмотрелся к Володе. Глаза ясные, лицо не перекошено, губы не дрожат, речь четкая – то ли он в шоке и не чувствует боли, то ли не осознал, что произошло, то ли у него такая невероятная сила воли. Безо всякой суеты, не забыв прихватить автомат, он сел в машину и как-то буднично бросил знакомому шоферу:

– Давай, Санек, трогай.

Побледневший Санек так рванул по ухабам, что, казалось, через секунду мы оказались в медицинской роте. Володей тут же занялись врачи.

Представьте чистый уютный дворик, закрытый от жары маскировочной сетью. А на скамеечке чинно сидят три богини в хрустящих белых халатах и кокетливых шапочках.

– Девушки, кто вы? – не без робости спросил я.

– Мы-то? – лукаво переглянулись они. – Мы – медсестры.

– А я…

– Да знаем мы, кто вы, – перебили меня девушки. – Вся округа знает, что в части – гость из Москвы.

– Ну, не совсем гость, – обиженно начал я.

– Раз не проверяющий, значит, гость, – засмеялись медсестры.

Так мы познакомились. Оказалось, прекрасные веселые девушки, если надо, сутками не выходят из операционной, неделями дежурят у коек раненых, охотно отдают им свою кровь.

– Раньше я жила в большом городе, – рассказала Люда, – работала в кардиологическом центре, возилась в основном с сердечниками, тихими, пожилыми людьми, надорвавшими сердце на руководящей работе. Разговоры только об одном: кого куда назначат и что это даст. Надоело! Пошла в военкомат и прямо с порога заявила: хочу в Афганистан – лечить тех, кто ранен в бою.

– А я работала в областной больнице, – подхватила Наташа. – Лежал у нас офицер, раненный в Афганистане. Слушала я его, слушала… – и поняла, что мое место здесь.

Тут чувствуешь себя по-настоящему нужной.

– А чего стоит отвечать на письма родителей тех ребят, кто не может писать, – вздыхает Люда. – Ребята сочиняют бодрые письма, выдумывают всевозможные небылицы, почему написано не их рукой: занозил, мол, палец, трудно держать ручку… Сегодня утром я писала за одного такого сержанта, Сергея.

– Мировой парень. – добавила Катя. – Он уже несколько дней на грани жизни и смерти, но все время шутит и нас поддерживает. Когда мы от усталости валимся с ног, грозит, что когда поправится, девушек с такой походкой, как у нас, на танцы не пригласит. Мы, конечно, делаем вид, что этим расстроены и начинаем вальсировать перед ним, как заправские балерины.

Когда я встретился с капитаном медицинской службы Валерием Колесниковым и попросил рассказать о перспективах Сергея вернуться в строй, он ответил не сразу. Полистал какие-то бумаги, посмотрел рентгеновские снимки, досадливо покряхтел, хлебнул чего-то из мензурки и начал издалека:

– Понимаете, в моей практике это первый случай. Парня привезли с ранением в подколенную впадину – вроде бы пустяк, а он весь белый, пульс нитевидный и еле дышит. Делаем переливание крови, часть ее дали другие раненые, часть – наши медсестры – а она куда-то пропадает, будто у сержанта внутреннее кровотечение. Если это так, то должна быть еще одна рана, а у него – ни царапины, – пододвинул он мне снимки. – И все же я решился на операцию, – продолжал капитан. – Вскрыл брюшную полость, а там полным-полно крови и вот этот осколок, – доктор протянул мне железяку величиной со спичечный коробок. – Но как он туда попал? Оказалось, Сергей сидел в БТРе, который напоролся на мину. Осколок пробил днище, попал в бедро, внутри него прошел через таз и в брюшной полости натворил таких бед, что я долго не знал, спасем ли парня. Теперь уверен: спасем!

– Да, Сережа наш кровный брат, – подхватила вошедшая по делам Люда.

– А поговорить с ним можно?

– Можно. Только он вас не услышит. Сейчас сержант в барокамере.

И все же я с Сергеем пообщался. Через толстое стекло виднелось только его лицо. Измученное, несчастное лицо девятнадцатилетнего паренька. Я писал на бумаге свои вопросы – такие, на которые можно ответить кивком головы. Хорошо ли себя чувствует? Кивок. Навещают ли друзья, есть ли аппетит? Да. Хочет ли домой? Энергичное нет! И крепко сжатый кулак. Если человек, лежа в барокамере, считает дни до того момента, когда снова возьмет в руки автомат, значит, суждено ему жить.

Сестру-анестезиолога Таню я застал в слезах. Как ни успокаивал, в ответ – одни рыдания.

– Что-нибудь случилось дома? – спросил я.

Таня отрицательно покачала головой.

– Кто-нибудь погиб?

– Не погиб – у-умер! – снова зарыдала Таня. – Наша доченька…

Наконец Таня совладала с собой и рассказала, как месяц назад в соседнем кишлаке молодая женщина шла по улице с двухгодовалой дочкой и наступила на душманскую мину. Мать – в клочья, а девочку так изрешетило осколками, что живого места на ней не осталось. Врачи и медсестры ночей не спали: операции, переливания крови, снова операции.

Девочку назвали Ирой. Иногда она приходила в себя, улыбалась и что-то лепетала. Раненые, взглянув на нее, уходили с почерневшими лицами и вздутыми желваками, у медсестер не просыхали глаза… И вот сегодня Ирочки не стало.

Вдруг Таня насторожилась и подняла палец:

– Тихо. Кажется, поют.

– Поют, – подтвердил я. – Только не в лад как-то…

– Раз поют, значит, боль терпеть нет никаких сил. Пошли! – решительно встала она.

– Подпоем.

В соседней палате в гипсе и бинтах лежало трое.

– «По До-ону гуляет казак молодой», – хрипло выводил паренек у окна.

– «О чем… дева… плачешь?..» – часто сглатывая воздух, старался сосед.

– «О чем слезы льешь?» – подхватила Таня чуть ли не оперным контральто, и что-то вроде улыбок появилось на измученных лицах ребят. Нестройный хор стал сильнее, стройнее и слаженнее. Таня ходила от кровати к кровати: одному поправит одеяло, другому – повязку, третьего погладит по голове.

Когда я вышел во двор, то увидел привезенного нами ефрейтора. Его руку уже обработали. Бинты намотали так щедро, что кисть превратилась в боксерскую перчатку.

– Ничего, – успокоил он меня. – Доктор сказал, в строй вернусь.

– Конечно, вернешься, – подтвердил стоявший рядом капитан. – Но Татьяна-то какова, а?! – обернулся он ко мне. – Когда раненые кричали от боли, она их стыдила, мол, таких нытиков ни одна девушка не полюбит. «Но ведь больно же, – оправдывались ребята. – Что делать?» «Пойте!» – предлагала она, и тут же заводила что-нибудь лихое, раздольное. Вы не поверите, но наши парни так к этому привыкли, что даже на операционном столе, нет-нет, да и выдавят что-нибудь про степь или бродягу.

По большому счету, побывав в медицинской роте, я узнал достаточно много и, в принципе, мог уезжать. Я бы и уехал, если бы не роковое стечение обстоятельств.