Книга Похоронный марш марионеток - Фрэнк Де Фелитта

Только по тому, как напряглись пальцы Сантомассимо, резко крутанувшие крышку термоса, капитан Эмери заметил, что лейтенант едва сдерживает бешенство. Эмери взял салфетку и положил ее под слегка пузырившийся термос.

— Думаю, ты помнишь, — продолжал он, — что твое появление в «Виндзор-Ридженси» заметил Стив Сафран, злой демон из Кей-джей-эл-пи.

— Да, сэр, мы столкнулись с ним у входа в отель.

— И ты во всеуслышание заявил о передаче дела.

— Да, сэр, мои слова вполне можно было так истолковать.

Чувствуя свою оплошность, Сантомассимо откинулся на спинку кресла, погрузившись в тень. Кресло под ним жалобно заскрипело.

— Ну что ж, сэр, — Сантомассимо махнул в сторону телефона, — вы хотели звонить, так звоните.

— Вот именно.

Сантомассимо поднялся, вновь заправил вылезшую рубашку. Капитан Эмери снял трубку. Потом он неожиданно повесил ее и проводил лейтенанта до двери. На выходе задержал, положив ему на плечо руку.

— Я дам тебе двадцать четыре часа, — сказал капитан. — Этого достаточно? Двадцать четыре часа.

— И на том спасибо. Но, черт возьми, что можно успеть за это время?

— Это все, что я могу сделать, Фред. У нас работы по горло. И я не могу позволить одному из своих лучших детективов заниматься какими-то сумасшедшими идеями, которые вертятся у него в голове. Да еще этот Сафран, чертов телевизионщик. Может, ты и прав и об это дело можно обжечься, но комиссар не захочет втягиваться в склоку между двумя участками.

— Его можно понять.

— Ты же знаешь, у него есть определенные политические амбиции.

— У комиссара? Да какой нормальный человек за него проголосует?

Эмери улыбнулся:

— Двадцать четыре часа, Фред. А потом я буду вынужден вернуть дело по «Виндзор-Ридженси» Хиршу. В противном случае общественность нас неправильно поймет. Обвинит в некомпетентности. Или конкуренции между участками. Не нужно, чтобы о наших внутренних делах трепались все кому не лень.

— Я так понимаю, ты ставишь себя в трудное положение, Билл.

— Я простою в нем всего двадцать четыре часа, Фред.

Сантомассимо улыбнулся:

— Спасибо. Извини, что не спросил тебя, но…

— Еще раз так сделаешь, и я воткну оголенный провод тебе в задницу.

* * *

Щелчок… Пленка медленно поползла вперед, началась запись… Качалась стрелка индикатора… Голос звучал уверенно, но с какой-то горечью.

— Я уже рассказывал о своем неудачном опыте в Нью-Йорке. Слава богу, меня после первой же стычки с администратором уволили. Мне нужно было собраться с мыслями. На мое счастье, в Орландо[47]у меня был двоюродный брат. У него были деньги и желание снимать кино. Я поехал к нему помогать снимать документальный фильм о диких птицах Эверглейдса.[48]

Мы остановились в мотеле на краю болот вместе со всем нашим оборудованием и конфликтующими эго. В нашу съемочную группу, помимо меня, входили мой двоюродный брат, звукооператор и особа женского пола, от которой не было никакого проку, но чье присутствие обеспечивало определенный сексуальный драйв. Мы безбожно пьянствовали, и жители близлежащих лачуг, не то полусеминолы,[49]не то еще кто, в конце концов попросили нас убраться. В полночь прибыл шериф, и нам поневоле пришлось переехать в другую гостиницу, где ползали куда более крупные тараканы. Гостиница находилась у лагуны, куда приезжала местная гопота попить пива, почесать под мышками и потаращиться на бегавшую вокруг девицу в красной «сбруе».

Признаюсь, из той болотистой дыры Манхэттен стал казаться мне чем-то вроде городка «Клуб Мед».[50]Во Флориде столько насекомых — у некоторых даже названия нет. Они крупные, заползают в постель и пьют кровь. Мое тело покрылось красными пятнами от их укусов, и я подцепил лихорадку, да такую, что в беспамятстве цитировал целые сцены из «Гражданина Кейна». Когда я приходил в себя, моих сил хватало лишь на то, чтобы кричать. Меня до сих пор иногда потряхивает. Похоже, это была малярия.

Пот лился с меня ручьями, так что приходилось то и дело протирать окуляр нашего «Эклера».[51]Под конец я снимал почти ничего не видя, сквозь туман, на ощупь. В рваные ботинки заползали пиявки, во время работы они, естественно, раздавливались, и по ночам ноги воняли, как куча гнилого мусора. А мой двоюродный братец, этот зеленый сопляк, носился с разными идеями в красной бандане и с визиром[52]— символом своей режиссерской власти.

Но все его идеи были похожи на жалкий бред выпускника школы для визуально безграмотных при Си-би-эс. Он просто рассказывал за кадром историю о фламинго-детеныше и фламинго-папе.

Мы отсняли около двадцати тысяч футов пленки, и денег у моего братца заметно поубавилось. Он уволил звукооператора и доломал магнитофон «Награ». По ночам он трахал девицу, на что мне, в общем-то, было глубоко наплевать, но это мешало спать, и я стал утрачивать способность видеть те чудесные картины, которые грезились мне в Нью-Йорке. Я пытался записывать их, но жара и смрад болотных испарений мешали сосредоточиться.

Я продолжал таскать по грязи долбаный «Эклер». Потерял двадцать пять фунтов веса и начал думать, что лучше было бы пойти в армию. Я уже ненавидел и фламинго, и Флориду, и своего брата. Я почти возненавидел кино.

Девица, заболев псориазом, а возможно, еще и забеременев, уехала. Мой двоюродный брат стал просто невыносим. Он возомнил себя воскресшим Робертом Флаэрти,[53]хотя все его идеи были ничтожны. Много званых, знаете ли, но мало избранных.[54]Избранных легко узнать. У них особая мука во взгляде.