Книга Золотые века - Альберт Санчес Пиньоль

— У-у-у-у! У-у-у-у!

Когда стало казаться, что никому уже не сладить с разбушевавшейся публикой в зале, наступил черед выступления доктора Мюррея. Считалось, что он обладал самой светлой головой и одновременно был одним из самых скромных людей нашего века. Прописные истины, которые часто отрицают власть имущие, приобретали в его устах новый блеск. Он утверждал, что энциклопедические знания представляют собой отрицание знания как такового и что занятия наукой непременно провоцирует конфликты с установленным порядком. То был фараон, ненавидевший пирамиды, ярчайшее светило, считавшее своей целью закат варварской эпохи капитализма, — его отличала удивительная способность вызывать восхищение, как сторонников, так и противников.

До этого момента он сидел молча, положа ногу на ногу, и казался рассеянным. Услышав свое имя, доктор повернулся сначала направо, потом налево, шаря руками по карманам, как человек, обнаруживший, что стал жертвой вора. Он искал несколько листов каких-то заметок, которые кто-то передал ему из задних рядов.

Англосаксонская раса порождает иногда крайности: или пиратов, по которым плачет эшафот, или возвышенные души. Мюррей принадлежал к этим последним. Одевался доктор безукоризненно, а бороду брил так, что, казалось, он использует для бритья навигационные приборы и не ошибается ни на один градус. Седые волосы, обрамлявшие розоватую кожу лица, свидетельствовали о том, что в жизни его уже наступила осень. Этот человек мог бы стать почетным президентом партии консерваторов или губернатором Индии. Но нет. Он пожертвовал почестями и благосостоянием ради дела революции. Самим своим существованием доктор Мюррей разрешал извечный спор: возможно, добродетель — это лишь плод нашего воображения, однако совершенно очевидно, что добродетельные люди на свете есть.

Я видел, как он стоял среди гвалта, невозмутимый, и перечитывал свои записи; нахмуренные брови виднелись над страницами доклада. Под рыжими ресницами, как мне казалось, должны были прятаться кроличьи глазки. Протирая очки шелковым платком, он разговаривал шепотом сам с собой. У меня сразу мелькнула мысль: этому человеку есть что сказать. А еще я подумал, что ситуация успела так накалиться, что Мюррей окажется блюдом, которое подали слишком поздно. Оно так задержалось, что самые нетерпеливые уже совсем утратили аппетит, а страсти вышли из-под контроля и овладели залом. Тем не менее свобода всегда красноречива.

Сначала я не понял, что Мюррей использовал тактику учителя младших классов. Поскольку перекричать зал не представлялось возможным, доктор решил говорить вполголоса, совсем тихонько. Мне кажется, он, скорее всего, предвидел, что первую часть его речи не услышит никто. Из-за царившего гвалта голос Мюррея доносился только до сидевших в первых рядах. Но даже им, вероятно, стоило большого труда понять смысл произносимых слов, потому что они энергично зашикали, требуя, чтобы сидевшие сзади товарищи замолчали. Первое „Тс-с!“ повторилось многократно и волной пробежало по залу, и — о чудо! — минуту спустя революционеры всего мира обратились в слух. Все, от португальцев до кавказцев, от представителей Квебека до делегации Патагонии.

Я сидел чуть левее центра огромного зала и тоже почти ничего не расслышал из первой части доклада. О его важности я мог судить только по лицам двух старых революционеров, которые сидели возле самой сцены. Один из них представлял коммунистическое крыло, другой был анархистом, прошедшим через тюрьмы и пытки. Лицо первого было белее мела, второй осенял себя крестным знамением. Что их могло так поразить? Быть может, Мюррей в начале своей речи сообщил какую-то исключительную новость, но сейчас голос вещал о последних шагах науки и о каких-то усовершенствованиях аппарата Грейама Бэлла. Однако, когда доктор убедился в том, что весь зал внимает ему, именно в этот момент он обобщил ту часть доклада, которую прочитал до того, как ему удалось совладать с аудиторией:

— И именно таким образом, дорогие товарищи, нам удалось впервые установить телефонную связь с планетой Марс…

Представим себе тайфун, который налетает на хребты Тибета и захлебывается. Все рты закрылись, а глаза широко открылись. Мюррей снял свои очечки точным движением руки. Сей ученый муж сверялся с конспектом, подыскивал точные слова, чтобы облечь в них мысли, но действовал так спокойно, словно его сообщение не имело чрезвычайной важности или словно оратор уже так свыкся с невероятной новостью, что она стала для него обыденной. Он машинально крутил очечки в руке, и они чертили причудливые круги на некотором расстоянии от его тела. Мы все следили как завороженные за полетом этой металлической бабочки. Абсолютно уверенным тоном Мюррей предположил:

— Хорошо. Мне кажется, дорогие товарищи, что вас в первую очередь интересует устройство марсианского общества, а не технические детали.

Тут он заколебался и произнес:

— Оно… Оно…

Наступила пауза. Потом он закончил свою мысль:

— Оно… так прекрасно…

Со своего места я отчетливо видел, как дрожала рука и как дергалось колено этого корифея науки. Он едва не упал, охваченный то ли мистическим, то ли эстетическим восторгом, потому что верхняя половина его тела обмякла, словно пустая перчатка. Однако сей ученый муж собрался с силами и продолжил свой рассказ.

— Прошло уже 1000000000000006 лет с тех пор, как товарищи марсиане совершили свою пролетарскую революцию. В настоящий момент вся энергия политических деятелей, все экономические средства и все социальные структуры имели один и тот же смысл и служили одной и той же цели: чтобы все и каждый гражданин располагали всеми и каждым средством для свободного развития всех и каждой из своих человеческих (точнее марсианских) способностей. Единственным преступлением считалось противодействие этому принципу.

Мюррей устало развел руками — его жест не поддается описанию. Сразу после этого в его речи произошел перелом.

— Товарищи марсиане с большим удивлением восприняли новость о существовании разумной жизни вне Марса. И, как и следовало ожидать, они тщательнейшим образом проанализировали политическую ситуацию на Земле, исходя из информации, которую я сам вызвался им предоставить, стараясь быть абсолютно объективным. Сейчас я должен признаться в одном грехе: страсть и спешка часто идут рука об руку, и я не смог удержаться от искушения обратиться к ним с политической просьбой, прежде чем проконсультировался с нашими вождями.

Он сделал вдох — по необходимости и одновременно, чтобы справиться с нахлынувшими чувствами, — и продолжил:

— Я осмелился попросить у них, чтобы технологический прогресс Марса помог революционным силам Земли, ведь тогда наша борьба сможет быстрее завершиться победой.

Неожиданно обычно сдержанный и разумный доктор Мюррей возопил:

— Представьте себе, товарищи! Эскадрильи космических кораблей в небе над Парижем, Лондоном, Нью-Йорком и Санкт-Петербургом! И корабли эти оснащены вооружением чрезвычайной мощности, которое заставит монархии и буржуазию передать власть международному — а ныне межпланетному — пролетариату!

Новость была из тех, которые требуют целой минуты на осмысление, поэтому наступила короткая пауза, но сразу после нее речь Мюррея была прервана шквалом аплодисментов. Я тоже встал вместе со всеми. Вот она — заря Новой эры! Вот миг, когда гордиев узел Истории рассекается небесным мечом! Мы так яростно хлопали в ладоши, что кожа на них покраснела и нам приходилось дуть на руки. Однако доктор Мюррей отрицательно качал головой и жестами умолял нас замолчать: он еще не все сказал.