Книга Вор во ржи - Лоуренс Блок

— Сначала мне нужно найти, кому оно может понадобиться, Берн.

— Ну, если письмо написал Гулливер Фэйрберн, с этим больших затруднений ждать нечего. Он известный писатель и настолько загадочный человек, что его письма — объект особого внимания. Так что можешь продать их, если захочешь. Единственное, чего ты не можешь сделать, — это их опубликовать.

— Почему, если они принадлежат мне?

— Сами письма — собственность того, кому они адресованы. Но как литературное произведение они все-таки принадлежат отправителю. Ему принадлежит авторское право.

— Минутку. Пусть у Фэйрберна не все дома, но не говори мне, что он отправлял свои письма в Библиотеку конгресса, чтобы оформить на них копирайт!

— Этого и не требуется. Все, что тобой написано, автоматически защищается законом об авторском праве, и для этого не обязательно регистрироваться в Вашингтоне. Фэйрберн сохраняет авторское право на свои письма и вправе не допускать их публикации. На самом деле именно так он поступил всего пару лет назад.

— Антея Ландау пыталась опубликовать его письма?

— Нет, был один парень, который написал биографию Фэйрберна, неавторизованную биографию, разумеется. Несколько человек в разное время получали лиловые конверты с письмами, и кое-кто из них позволил тому парню их прочитать. Он собирался процитировать большие фрагменты в своей книге, но Фэйрберн обратился в суд и наложил запрет.

— Что, даже цитировать письма он не имел права?

— Суд постановил, что он может изложить их содержание, то есть существо дела, но не цитировать, а только пересказывать, но не близко к тексту. Он так и не написал ту книгу, которую хотел, а то, что написал, мало кому показалась интересным.

— Если никто не имеет права опубликовать его письма, — задумчиво произнесла Кэролайн, — то какая разница Фэйрберну, у кого они находятся? Какая ему разница — лежат они в папке Антеи Ландау или в библиотеке какого-нибудь коллекционера? Если их нельзя публиковать…

— Можно. В определенном смысле.

— Ты же сам говорил…

— Я помню, что говорил. Их нельзя цитировать в книге и даже пересказывать близко к тексту. Но можно приводить цитаты из них и давать подробное описание их содержания в аукционном каталоге.

— Как это?

— Ты имеешь право представлять описание предметов, которые выставляешь на продажу. И ты также имеешь право показывать предметы потенциальным покупателям. Таким образом, любой, кто пожелает, может прийти на «Сотбис» за неделю до торгов и прочитать письма Фэйрберна. А газеты вправе их пересказать.

— А их это интересует?

— При той таинственности, которая окружает Фэйрберна, и при существующем интересе к его эпистолярному наследию — еще как интересует. Они, безусловно, будут освещать торги и сообщат цены.

— Для Фэйрберна это бесплатная реклама.

— Он — единственный писатель в Америке, который к этому не стремится. На его фоне Б. Травен[9]выглядит публичной девкой. А теперь его частная переписка попадет в руки тех, кто больше заплатит. И рано или поздно будет опубликована полностью.

— Когда закончится действие авторского права?

— Когда Фэйрберн умрет. Права все равно будут защищены, но его наследникам придется обращаться в суд, а кто знает, станут ли они себя утруждать? Даже если и станут, то суды не столь тщательно охраняют личную жизнь человека, которого уже нет в живых и который не может так или иначе их прищучить. Единственный вариант, при котором Фэйрберн может быть уверен, что письма никогда не будут опубликованы, — если он вернет их себе и сожжет.

— Почему бы ему не пойти на аукцион и не выкупить их самому?

— Он предпочитает не показываться на публике.

— А что такого, если все равно никто не знает, как он выглядит? Да он может и не приходить лично, а послать кого-нибудь вместо себя. Адвоката, к примеру.

— Можно, — согласился я. — Если ему это по карману.

— О какой сумме идет речь, Берн?

— Я не мог даже сказать Элис, сколько стоит ее экземпляр первого издания «Ничьего ребенка» с автографом, — пожал я плечами. — И предположить не могу, в какую сумму обойдутся сотни писем.

— Сотни писем?

— Она работала с четырьмя или пятью его книгами. Часть писем, вероятно, простые записки — рукопись отправлена, где чек? — но наверняка есть и более пространные, которые проливают свет на творческий процесс и дают возможность увидеть личность человека, который стоит за этими произведениями.

— Ну хотя бы порядок можешь назвать?

— Правда не могу. Я не видел писем и не могу судить, какие там содержатся откровения. И понятия не имею, кто может появиться на аукционе в день торгов. Безусловно, будет несколько представителей университетских библиотек. Если появятся серьезные частные коллекционеры с тугой мошной, цены могут взлететь до потолка. Только не спрашивай, на какой высоте этот потолок или где он находится, потому что я не знаю. Не думаю, чтобы они принесли меньше десятка тысяч баксов или больше миллиона, но диапазон примерно такой.

— А Фэйрберн не богат?

— Не настолько, как можно подумать. «Ничей ребенок» принес много денег и приносит их до сих пор, но ни одна из его последующих книг так широко уже не продавалась. Он вечно брался за что-то новое, никогда не повторялся и не писал продолжений. Его всегда печатали — кто же откажется публиковать Гулливера Фэйрберна? Но его последние книги не принесли денег — ни ему, ни издателям.

— Эти новые книги не такие интересные, да?

— Большую часть я читал, хотя кое-что, возможно, и пропустил. Они неплохие и как романы, может, даже лучше, чем «Ничей ребенок». Это, конечно, более зрелые произведения, но они не захватывают так, как его первая книга. По словам Элис, Фэйрберн не интересуется, как продаются его книги и продаются ли вообще. Он мало заботится о том, чтобы они вообще издавались. Все, что ему нужно, — это иметь возможность вставать каждое утро и писать то, что ему хочется.

— Но, если бы захотел, он заработал бы кучу денег?

— Конечно. Если бы написал «Ничей малыш» или «Ничей подросток». Отправился в турне и устраивал читки в студенческих кампусах. Или просто сидел дома и продавал права на экранизацию «Ничьего ребенка», только об этом он никогда и слышать не хотел. Он много чего мог бы сделать, но для этого пришлось бы отказаться от той спокойной затворнической жизни, которую он ведет.

— Значит, выкупить письма он не может, — подытожила Кэролайн.

— Он пытался, если ты помнишь. Ландау ему даже не ответила. Но если их выставят на аукцион, ему их точно не выкупить.

— Наконец я все поняла, Берн. И если не ошибаюсь, теперь дело за тобой.