Книга Второго шанса не будет - Харлан Кобен

Дикость, конечно, но у меня даже негодовать нет сил. Я полностью выдохся. Не отдаю себе отчета, где я.

Слабость этой версии заключается в том, что она не объясняет, отчего меня бросили, сочтя мертвым. Кто убил Стейси – я? Кто стрелял в меня – она?

Существует и четвертая версия событий. Кое-кто считает, что, да, за всем этим делом стоял я, но, помимо Стейси, у меня был сообщник. Он убил Стейси, возможно, против моей воли – чтобы скрыть мое участие и оправдать выстрел, направленный в меня.

Так мы и ходим кругами.

Вообще-то, если вдуматься, ничего у них, да и у меня, нет. Ни денег (выкупа). Ни подозреваемых. Ни мотивов. Ни – трупика.

А ведь после похищения прошло полтора года. Формально дело не закрыто, но Риган с Тикнером заняты другими расследованиями. Я от них уже полгода не имел весточек. Первые несколько недель пресса буквально не давала мне прохода, но потом, не находя, чем поживиться, тоже обратилась к более горячим темам.

Арахис кончился. Все тронулись в сторону стоянки, забитой небольшими фургонами. По окончании игры согласно традиции, принятой в нашем городке, тренеры ведут начинающих спортсменов в кафе-мороженое, что мы с Ленни и сделали. В кафе не протолкнуться. Стаканчик мороженого – лучшее средство, чтобы справиться с осенним холодом.

Зажав в ладони вафельный рожок, я обозревал зал. Отцы и дети. Я чувствовал, что уже не выдерживаю. Взглянул на часы. Так или иначе – пора. Я поймал взгляд Ленни и знаком дал понять, что ухожу. «Завещание», – прочитал я по его губам. На тот случай, если я все-таки не понял, он сделал движение рукой, словно расписывается. Я кивнул – все, мол, ясно, – вышел на улицу, залез в машину и включил радио.

Некоторое время я просто сидел и смотрел на проходящие мимо семьи, больше всего – на отцов, в надежде уловить в их поведении хоть тень раздражения своими домашними обязанностями, хоть что-то, способное утишить мою боль. Тщетно.

Не знаю, как долго это продолжалось. Наверное, минут десять, не дольше. По радио зазвучал старый шлягер Джеймса Тейлора. Музыка заставила меня встряхнуться. Я улыбнулся, включил двигатель и поехал в больницу.

* * *

Час спустя я уже мыл руки, готовясь оперировать восьмилетнего мальчика, у которого – на языке, доступном и несведущему, и профессионалу – было разбито лицо. Ассистировать мне должна была Зия Леру.

Не берусь с точностью сказать, отчего я некогда выбрал пластическую хирургию. Во всяком случае, меня не влекли ни легкие деньги, ни идеалы служения ближнему. Хирургом-то я хотел стать с самого начала, но подумывал о сердечно-сосудистой хирургии. Однако жизнь порой выкидывает странные шутки. Кардиохирург, что вел нашу группу на втором курсе академии, был, иначе не скажешь, полный мудак, притом самодовольный. С другой стороны, Лайм Риз, хирург-косметолог, оказался великолепен. Он отличался той завидной широтой характера и тем сочетанием приятной внешности, спокойной уверенности в себе и внутренней теплоты, которое всегда привлекает людей. Хотелось сделать ему приятное. Хотелось походить на него.

Доктор Риз стал моим руководителем. Он научил меня тому, что восстановительная хирургия – процесс творческий: ты отыскиваешь все новые возможности реконструкции. Лицевые кости, череп – наиболее сложные элементы человеческого тела. Мы, те, кто их чинит, – художники. Мы – музыканты, исполнители джаза. Поговорите с ортопедами или хирургами, имеющими дело с грудной клеткой, – они вам все разложат по полочкам. Или близко к тому. А наша работа – восстановление – другая. Мы импровизируем. Этому меня научил доктор Риз. Толкуя о микрохирургии и пересадке тканей, об искусственном кожном покрове, он словно взывал к моему внутреннему «я». Припоминаю, как однажды приехал к нему в Скарсдейл. Жена у него была длинноногая красавица. Дочь – выпускница средней школы. Сын – капитан школьной баскетбольной команды и на редкость славный малый. В сорок девять лет доктор Риз погиб в автомобильной катастрофе на шоссе номер 684, направляясь в Коннектикут.

Незадолго до окончания академии я получил годовую стипендию, позволявшую заняться оральной хирургией за границей. Опять-таки я принял участие в конкурсе отнюдь не потому, что собирался облагодетельствовать человечество, просто затея показалась мне привлекательной. Я рассчитывал, что путешествие станет моим персональным открытием Европы. Но я ошибся. Все с самого начала пошло наперекосяк. В Сьерра-Леоне нас застала гражданская война. Я обрабатывал раны такие чудовищные, такие невообразимые, что трудно поверить. Казалось рука, нанесшая их, гениальна в своей изобретательной жестокости. Но даже тогда, в том аду, я чувствовал какой-то странный подъем. Почему – не буду даже пытаться определить. Могу лишь еще раз сказать – это сродни исполнению джаза. Быть может, отчасти я и получал удовлетворение оттого, что оказываю помощь действительно страждущим. Но скорее всего, я воспринимал работу как экстремальный вид спорта: получал полноту ощущений, рискуя жизнью.

По возвращении в Америку мы с Зией основали «Единый мир», это было как раз то, что нужно. Я люблю свое дело. Быть может, оно и сродни экстремальным видам спорта, однако есть в нем и нечто очень человеческое. И это мне нравится. Я люблю своих пациентов, но держу между ними и собою дистанцию: холодность необходима – она тоже часть моей профессии. Я менее всего равнодушен к подопечным, но ведь они уходят – и острое чувство любви смешивается с безымянным чувством выполненного долга.

Сегодняшний пациент – довольно сложный случай.

Мой святой, мой заступник – а заступники в восстановительной хирургии есть у многих – французский исследователь Рене Лефор. Он швырял с крыши таверны трупы таким образом, чтобы они падали затылками – это помогало ему увидеть естественный узор лицевых мышц. Уверен, подобные эксперименты производили сильное впечатление на дам. Проделывал он и другой опыт – сбрасывал всё большие тяжести на череп мертвеца, чтобы определить меру сопротивляемости челюстной кости. Сегодня его именем названы некоторые характерные травмы, вернее – три стадии одной травмы.

Мы с Зией еще раз посмотрели снимки. Не вдаваясь в детали, скажу: линия перелома у нашего восьмилетнего пациента соответствовала типу «Лефор-3». При желании я мог просто снять с мальчика лицо, как маску.

– Автомобильная авария? – спросил я.

Зия кивнула.

– Отец был пьян.

– О Господи. Ну, с ним-то, естественно, все в порядке?

– Помнит даже, что пристегнулся.

– А сына, конечно, не пристегнул?

– Слишком много возни. Оно и понятно: если часто подносить бутылку ко рту…

Наши с Зией жизненные пути начались в разных местах. Как поется в шлягере семидесятых «Братец Луи», Зия чернее черного, а я белее белого (кожа у меня, по определению Зии, цвета рыбьего брюшка). Я появился на свет в родильном доме «Бейт-Израэл», в Ньюарке, и вырос в пригородном районе Каслтона, штат Нью-Джерси. Зия родилась в грязной деревушке неподалеку от Порт-о-Пренса, столицы Гаити. Во время правления Папы Дока ее родители стали политическими заключенными. Подробностей не знает никто. Отца казнили. Мать выпустили, но с переломанными костями. Она схватила дочь в охапку и бежала из страны на том, что условно можно назвать плотом. Трое пассажиров по дороге погибли. Зия с матерью уцелели. В конце концов, они добрались до Бронкса, где нашли приют в подвальном этаже салона красоты. Здесь они изо дня в день только и делали, что подметали волосы, а те были повсюду. Волосы прилипали к одежде, коже, забивали горло, оседали в легких. Зия вечно жила с ощущением того, что во рту у нее что-то постороннее и избавиться от этого никак нельзя. И поныне, когда Зия нервничает, ее пальцы невольно тянутся к языку, словно она хочет избавиться от волоска, стереть память о прошлом.