Книга Феррагус, предводитель деворантов - Оноре де Бальзак

Жаке, человек подлинно честный, работящий, строгих правил, медленно прокладывал себе путь в том ведомстве, которому нужны самые прожжённые и в то же время самые надёжные люди. Он служил в министерстве иностранных дел, и в его ведении находились важнейшие секретные бумаги. Жаке в министерстве был как бы светлячком, в известные часы изливающим свет на тайную переписку; он расшифровывал и сортировал депеши. По своему положению поставленный выше обывателя, он занимал в министерстве иностранных дел самую крупную должность из всех доступных низшему чиновничеству; он жил в неизвестности, радуясь тому, что ограждён от всяких превратностей жизни, и с чувством удовлетворения внося свою скромную лепту на благо отчизне. Помощник мэра своего округа, он, как выражаются в газетах, пользовался заслуженным уважением. При содействии Жюля он получил возможность улучшить своё положение, заключив выгодный брак. Безвестный патриот, на деле преданно служа министерству, он довольствовался тем, что осуждал действия правительства лишь сидя у домашнего очага. Впрочем, дома Жаке был благодушным монархом, человеком скромных привычек, отдавал все деньги жене и ни в чем ей не прекословил. Наконец, чтобы завершить портрет этого философа неведомо для себя, прибавим, что он так и не догадывался, да и не мог никогда догадаться о выгодах, какие другой на его месте извлёк бы из своего положения — неизменно узнавая по утрам все государственные тайны и при этом имея близким другом биржевого маклера. Этот высокой души человек, — подобный безвестному солдату, погибшему, спасая жизнь Наполеона своим криком «кто идёт?», — жил при министерстве.

Через десять минут Жюль уже был в канцелярии архивариуса. Жаке пододвинул ему стул, снял с себя и аккуратно положил на стол зелёный шёлковый козырёк для глаз, потёр руки, взял табакерку, встал с места, хрустнул пальцами, расправил плечи и сказал:

— Каким ветром занесло тебя в наши края, почтеннейший Де-маре? Чем могу тебе служить?

— Жаке, ты мне очень нужен, ты один можешь разгадать страшную тайну, дело идёт о жизни и смерти.

— Политика тут ни при чем?

— Поверь, не к тебе обратился бы я тогда с расспросами, — сказал Жюль. — Нет, это семейное дело, и прошу тебя сохранить его в глубокой тайне.

— Клод-Жозеф Жаке нем по профессии. Неужели ты не знаешь меня? — сказал он смеясь. — Такова уж моя участь — всегда молчать.

Жюль передал ему письмо со словами:

— Прочти мне эту записку, она адресована моей жене.

— Черт побери! Черт побери! Плохо дело! — сказал Жаке, рассматривая письмо, как ростовщик, оценивающий принесённый ему заклад. — Ага! да это письмо с решёткой! Погоди!

Он вышел из кабинета и очень скоро вернулся.

— Пустяки, дружище! Это написано с помощью устарелой решётки, которой пользовался ещё португальский посол во времена господина Шуазеля, когда изгоняли иезуитов. Вот смотри.

Жаке наложил на письмо лист с прорезным рисунком, похожий на бумажные кружева, какими кондитеры украшают свои изделия, и Жюль без труда прочёл слова, оставшиеся открытыми.

«Не тревожься, дорогая Клеманс, никто не нарушит больше нашего счастья, и твой муж откажется от своих подозрений. Я не могу тебя повидать. Как бы ты ни была больна, тебе надо собрать все своё мужество и прийти. Постарайся, найди в себе силы, почерпни их в своей любви. Из любви к тебе я претерпел жесточайшую операцию и не могу теперь встать с постели. Мне делали вчера вечером прижигания пониже затылка, на шее, от одного плеча до другого, — и прижигания длительные. Ты понимаешь меня? Но, думая о тебе, я мог вытерпеть боль. Чтобы сбить со следа Моленкура, который уже не долго будет нас преследовать, я покинул спасительную кровлю посольства и укрылся от всех розысков в надёжном убежище, на улице Анфан-Руж, в доме № 12, у старушки по имени госпожа Грюже — она мать той самой Иды, которой дорого придётся заплатить за свою дурацкую выходку. Приходи ко мне завтра в девять часов утра. Я лежу в комнате, куда можно попасть только по внутренней лестнице Спроси г-на Камюзе. До завтра. Целую тебя в лоб, моя дорогая».

Жаке взглянул на Жюля с каким-то простодушным ужасом, в котором было искреннее сострадание, и дважды, с различными интонациями голоса, повторил своё излюбленное словечко:

— Черт побери, черт побери!

— Тебе все ясно, не правда ли? — сказал Жюль. — Так вот, слушай! В глубине моей души какой-то голос защищает жену, и звучит он убедительнее, чем все муки ревности. Я перетерплю до завтрашнего утра страшнейшую пытку; но наконец завтра, между девятью и десятью часами, я узнаю все и стану навсегда несчастным или счастливым. Не забывай обо мне, Жаке!

— Я зайду к тебе завтра в одиннадцать часов Мы пойдём туда вместе; если хочешь, я буду ждать тебя на улице. Ты можешь подвергнуться нападению; надо, чтобы около тебя был преданный человек, который поймёт тебя с полуслова и придёт тебе на помощь. Рассчитывай на меня.

— Даже если понадобится помочь мне в убийстве?

— Черт побери, черт побери! — с живостью произнёс Жаке, как бы повторяя одну и ту же музыкальную ноту. — У меня двое детей и жена…

Жюль пожал руку Клода Жаке и вышел. Но он тотчас же вернулся.

— Я забыл письмо, — сказал он. — И притом это ещё не все, его надо снова запечатать.

— Черт побери, черт побери! Ты вскрыл его, не сняв с печати оттиска; но, к счастью, печать довольно удачно сломалась. Иди домой, а письмо оставь у меня, я принесу его secundum scripturam.

— В котором часу?

— В половине шестого…

— Если я не вернусь домой к этому времени, то просто отдай его привратнику и скажи ему, чтобы он передал его барыне.

— Так прийти мне завтра к тебе?

— Нет, не надо. Прощай.

Жюль быстро доехал до площади Ротонд-дю-Тампль, оставил там свой кабриолет и пошёл пешком на улицу Анфан-Руж, где стал осматривать дом г-жи Грюже. Там должна была разъясниться тайна, от которой зависела участь стольких людей; там находился Фер-рагус, а ведь к Феррагусу вели нити всей этой интриги. Не связаны ли были судьбы г-жи Демаре, её мужа и этого человека в гордиев узел драмы, уже кровавой, которая сулит неизбежное вмешательство меча, рассекающего самые крепкие узы?

Дом принадлежал к разряду так называемых каморочниц. Такое весьма знаменательное название парижане дали домам, составленным из построек, первоначально ничем не связанных между собою. Это почти всегда самостоятельные жилые помещения, но соединённые вместе по прихоти различных домовладельцев, которые их достраивали, каждое на свой лад; или же здания, которые кто-то начинал строить и бросал, затем опять кто-то строил и с грехом пополам заканчивал, — несчастные дома, видавшие на своём веку, подобно некоторым народам, немало династий своенравных владык. Ни этажи, ни окна не создают здесь единства линий, если заимствовать у художников одно из наиболее образных их выражений; там все дисгармонирует между собой, даже наружные украшения. Каморочницы среди парижской архитектуры — то же, что содом в закоулке какой-нибудь квартиры, настоящий хаос, где нагромождён в беспорядке самый разнообразный хлам.