Книга Двойник - Федор Достоевский

— Душка мой!! — проговорил господин Голядкин-младший,скорчив довольно неблагопристойную гримасу господину Голядкину-старшему, ивдруг, совсем неожиданно, под видом ласкательства, ухватил его двумя пальцамиза довольно пухлую правую щеку. Герой наш вспыхнул как огонь… Только чтоприятель господина Голядкина-старшего приметил, что противник его, трясясьвсеми членами, немой от исступления, красный как рак и, наконец, доведенный допоследних границ, может даже решиться на формальное нападение, то немедленно, исамым бесстыдным образом, предупредил его в свою очередь. Потрепав его еще разадва по щеке, пощекотав его еще раза два, поиграв с ним, неподвижным иобезумевшим от бешенства, еще несколько секунд таким образом, к немалой утехеокружающей их молодежи, господин Голядкин-младший с возмущающим душубесстыдством щелкнул окончательно господина Голядкина-старшего по крутомубрюшку и с самой ядовитой и далеко намекающей улыбкой проговорил ему: «Шалишь,братец, Яков Петрович, шалишь! хитрить мы будем с тобой, Яков Петрович,хитрить». Потом, и прежде чем герой наш успел мало-мальски прийти в себя отпоследней атаки, господин Голядкин-младший вдруг (предварительно отпустивтолько улыбочку окружающим их зрителям) принял на себя вид самый занятой, самыйделовой, самый форменный, опустил глаза в землю, съежился, сжался и, быстропроговорив «по особому поручению», лягнул своей коротенькой ножкой и шмыгнул всоседнюю комнату. Герой наш не верил глазам и все еще был не в состоянииопомниться…

Наконец он опомнился. Сознав в один миг, что погиб,уничтожился в некотором смысле, что замарал себя и запачкал свою репутацию, чтоосмеян и оплеван в присутствии посторонних лиц, что предательски поруган тем,кого еще вчера считал первейшим и надежнейшим другом своим, что срезался,наконец, на чем свет стоит, — господин Голядкин бросился в погоню за своимнеприятелем. В настоящее мгновение он уже и думать не хотел о свидетелях своегопоругания. «Это всь в стачке друг с другом, — говорил он сам про себя, — одинза другого стоит и один другого на меня натравляет». Однако ж, сделав десятьшагов, герой наш ясно увидел, что все преследования остались пустыми итщетными, и потому воротился. «Не уйдешь, — думал он, — попадешь под сюркуп1своевременно, отольются волку овечьи слезы». С яростным хладнокровием и с самоюэнергическою решимостью дошел господин Голядкин до стула и уселся на нем. «Неуйдешь!» — сказал он опять. Теперь дело шло не о пассивной оборонекакой-нибудь: пахнуло решительным, наступательным, и кто видел господинаГолядкина в ту минуту, как он, краснея и едва сдерживая волнение свое, кольнулпером в чернильницу и с какой яростью принялся строчить на бумаге, тот мог ужезаранее решить, что дело так не пройдет и простым каким-нибудь бабьим образомне может окончиться. В глубине души своей сложил он одно решение и в глубинесердца своего поклялся исполнить его. По правде-то, он еще не совсем хорошознал, как ему поступить, то есть, лучше сказать, вовсе не знал; но все равно,ничего! «А самозванством и бесстыдством, милостивый государь, в наш век неберут. Самозванство и бесстыдство, милостивый мой государь, не к добруприводит, а до петли доводит. Гришка Отрепьев только один, сударь вы мой, взялсамозванством, обманув слепой народ, да и то ненадолго». Несмотря на этопоследнее обстоятельство, господин Голядкин положил ждать до тех пор, покаместмаска спадет с некоторых лиц и кое-что обнажится. Для сего нужно было,во-первых, чтоб кончились как можно скорее часы присутствия, а до тех пор геройнаш положил не предпринимать ничего. Потом же, когда кончатся часы присутствия,он примет меру одну. Тогда же он знает, как ему поступить, приняв эту меру, какрасположить весь план своих действий, чтоб сокрушить рог гордыни и раздавитьзмею, грызущую прах в презрении бессилия. Позволить же затереть себя, какветошку, об которую грязные сапоги обтирают, господин Голядкин не мог.Согласиться на это не мог он, и особенно в настоящем случае. Не будь последнегопосрамления, герой наш, может быть, и решился бы скрепить свое сердце, можетбыть, он и решился бы смолчать, покориться и не протестовать слишком упорно;поспорил бы, попретендовал бы немножко, доказал бы, что он в своем праве, потомбы уступил немножко, потом, может быть, и еще немножко бы уступил, потомсогласился бы совсем, потом, и особенно тогда, когда противная сторона призналабы торжественно, что он в своем праве, потом, может быть, и помирился бы даже,даже умилился бы немножко, даже, — кто бы мог знать, — может быть, возродиласьбы новая дружба, крепкая, жаркая дружба, еще более широкая, чем вчерашняядружба, так что эта дружба совершенно могла бы затмить, наконец, неприятностьдовольно неблагопристойного сходства двух лиц, так, что оба титулярныесоветника были бы крайне как рады и прожили бы, наконец, до ста лет и т.д.Скажем все, наконец: господин Голядкин даже начинал немного раскаиваться, чтовступился за себя и за право свое и тут же получил за то неприятность.«Покорись он, — думал господин Голядкин, — скажи, что пошутил, — простил быему, даже более простил бы ему, только бы в этом громко признался. Но, какветошку, себя затирать я не дам. И не таким людям не давал я себя затирать, темболее не позволю покуситься на это человеку развращенному. Я не ветошка; я,сударь мой, не ветошка!» Одним словом, герой наш решился. «Сами вы, сударь вымой, виноваты!» Решился же он протестовать, и протестовать всеми силами, допоследней возможности. Такой уж был человек! Позволить обидеть себя он никак немог согласиться, а тем более дозволить себя затереть, как ветошку, и, наконец,дозволить это совсем развращенному человеку. Не спорим, впрочем, не спорим.Может быть, если б кто захотел, если б уж кому, например, вот так непременнозахотелось обратить в ветошку господина Голядкина, то и обратил бы, обратил быбез сопротивления и безнаказанно (господин Голядкин сам в иной раз эточувствовал), и вышла бы ветошка, а не Голядкин, — так, подлая, грязная бы вышлаветошка, но ветошка-то эта была бы не простая, ветошка эта была бы с амбицией,ветошка-то эта была бы с одушевлением и чувствами, хотя бы и с безответнойамбицией и с безответными чувствами и — далеко в грязных складках этой ветошкискрытыми, но все-таки с чувствами…

Часы длились невероятно долго; наконец пробило четыре.Спустя немного все встали и вслед за начальником двинулись к себе, по домам.Господин Голядкин вмешался в толпу; глаз его не дремал и не упускал кого нужноиз виду. Наконец наш герой увидал, что приятель его побежал к канцелярскимсторожам, раздававшим шинели, и, по подлому обыкновению своему, юлит около нихв ожидании своей. Минута была решительная. Кое-как протеснился господинГолядкин сквозь толпу и, не желая отставать, тоже захлопотал о шинели. Ношинель подалась сперва приятелю и другу господина Голядкина, затем что и здесьуспел он по-своему подбиться, приласкаться, нашептать и наподличать.

Накинув шинель, господин Голядкин-младший ироническивзглянул на господина Голядкина-старшего, действуя, таким образом, открыто идерзко ему в пику, потом, с свойственною ему наглостью, осмотрелся кругом,посеменил окончательно, — вероятно чтоб оставить выгодное по себе впечатление,— около чиновников, сказал словцо одному, пошептался о чем-то с другим,почтительно полизался с третьим, адресовал улыбочку четвертому, дал руку пятомуи весело юркнул вниз по лестнице. Господин Голядкин-старший за ним и, кнеописанному своему удовольствию, таки нагнал его на последней ступеньке исхватил за воротник его шинели. Казалось, что господин Голядкин-младший немногооторопел и посмотрел кругом с потерянным видом.