Книга Шахир - Владислав Анатольевич Бахревский

он говорить казням, суд которых к бедному всегда несправедлив. Слушал сказки, побасенки, сам пел.

И пришла весна. И степь стала зеленой и цветущей.

Мен-гли! — пели птицы на деревьях миндаля и урюка, и от птичьих песен взбухали почки.

Мен-гли! — и наутро розовое благоуханное облако накрывало сад.

Менгли! — гудел весенний ветер, и Джейхун выплескивал желтые воды на присмиревшие берега.

О Менгли! — пело сердце шахира, и он, не в силах одолеть и строчку ученого текста, садился на ослика и ехал неведомо куда, лишь бы не сидеть на месте.

И однажды Махтумкули заблудился. У горизонта плавали миражи, ходили смерчи, но тревога не переходила в страх. Всепобеждающее весеннее легкомыслие вскружило голову шахира, и он, не пугаясь того, что солнце уже склонилось к горизонту, что нет с собою ни запаса воды, ни оружия, отдался на волю ослика, и тот, всегда ленивый, может быть, чуя близость хищников, рысью привез хозяина к кибитке.

Махтумкули встретил страшно высокий чернолицый человек.

— Будь гостем, путник!

Кибитка была бедная, на свалявшихся кошмах копошились маленькие дети, женщина, мать этих детей, еще не старая годами, походила уже на старуху.

Когда глаза привыкли к полумраку, Махтумкули увидал, что дети разбирают охапки травы.

— Собираете лекарства? — спросил Махтумкули хозяина кибитки.

— Лекарства, — ответил тот и, извинившись, ушел в загон для скота, видно, чтоб зарезать барана.

Махтумкули вышел из кибитки, поднялся на песчаный бархан, сел.

Высоко над землей птица-тишина раскрыла белые рябые крылья.

Белое солнце стояло над сиреневыми барханами.

Нежность наполнила сердце Махтумкули. Он любил солнце на закате, ласково, розово цветущую землю. Ему хотелось полететь, для того только, чтоб прикоснуться рукой к шелковым перьям облаков.

О чем-то сердито и приглушенно заспорили в кошаре хозяин и хозяйка. Хозяйка выскочила из кошары, разгневанная, ругаясь на чем свет стоит.

Не умолкая ни на минуту, она принялась разводить огонь, ставить котел для чорбы, наливать в него воду.

Пора было совершить намаз.

Махтумкули подошел к кибитке, взял свой коврик и ушел за бархан…

Они ели с хозяином чорбу и мясо у костра. Уже совсем стемнело. Хозяина звали Джумаберды́.

— Ты не сердись на мою жену и не слушай ее криков, — сказал Джумаберды. — Сам знаешь, зима была снежная. Мы кочевали в низком месте. Джейхун разлилась в одну ночь и унесла всех овец, и моих и моего господина. Я теперь вечный его должник. Он грозился завтра приехать и забрать весь мой скот, а у меня осталось восемь баранов, одного я сегодня зарезал. Верблюд еще есть да ишак.

— Зачем же ты зарезал овцу? — рассердился Махтумкули. — Я гость случайный.

— Не сердись, путник. Семь ли мой господин заберет овец или восемь, долг от этого меньше не станет. Детишки пухнут от голода, одну траву едят да корешки. Пусть хоть сегодня наедятся. Тебя сам аллах послал!

— Неужели твой бек не может подождать, пока ты станешь на ноги?

— Мой бек никому еще ничего не простил.

— Ладно, — сказал Махтумкули, — подождем солнца.

Спать он лёг на кошме, на улице. Было уже тепло. В кибитке жена Джумаберды пела малышам колыбельную:

Дай нам, тетушка, ответ:

Дома ль дядюшка Ахмет?

Конь Ахмета на дворе ли?

Сбруя в злате, в серебре ли?

Конь храпит, седло блестит,

Что седлу идет? Джигит!..

Дети уснули, уснули взрослые. Где-то на краю земли нестрашно голосили шакалы. Срывались с неба звезды, и Махтумкули подумал: хорошо бы одну из них поймать. В тот же миг звезда опустилась на куст селина, что рос у бархана, на котором он сидел в сумерках.

Махтумкули побежал, стряхнул звезду с ветки в свой тельпек, и тельпек наполнился дивным голубым сиянием.

— Менгли! — крикнул шахир. — Ты видишь, что у меня?

Менгли поднялась на вершину бархана и вся потянулась, чтоб разглядеть получше, что там в тельпеке у Махтумкули.

— Смотри! — он стал подниматься к ней, осторожно неся перед собой тельпек, словно он был полон святой воды, которую нельзя расплескать.

Потом они стояли рядом. Менгли наклонила голову, и они, касаясь друг друга висками, заглянули в тельпек, и свет ударил им в глаза.

…Сияло солнце. Кто-то громко и властно командовал людьми. Махтумкули вскочил на ноги.

У кошары на конях пятеро всадников. Один из них поднял плеть и огрел по спине верзилу Джумаберды.

— Мясо ешь? Ты сначала долг заплати, собака!

Махтумкули поднял с земли коряжку саксаула, тяжелую, как железо. И вдруг узнал в беке Гуртгельды.

Продравши глаза, бек-жадюга готов

Последнее взять у сирот и у вдов.

Он проклят народом во веки веков,

Пусть конь его бродит понурый, несытый. —

Махтумкули прочитал стихи и отшвырнул от себя свое деревянное оружие.

— А я-то все никак не мог понять, отчего на твоем тое, Гуртгельды, еда отдавала горечью! А теперь понимаю. Она настояна на человеческих слезах. Эти люди траву едят! Гуртгельды! Хороший хозяин даже о собаке заботится. Не правда ли?

— Я выбиваю из него лень, Махтумкули. А ну, поехали! — крикнул бек своим молодчикам. — Я здесь охочусь. Может быть, с нами поедешь, шахир?

— Мой ослик за вами не поспеет, Гуртгельды! И боюсь, что меня уже ищет мой пир Идрис-баба.

Всадники ускакали. Из кибитки выскочила женщина и упала в ноги Махтумкули, и Махтумкули тоже опустился тогда на землю и поклонился женщине.

17

На следующий день Махтумкули сидел, погруженный в чтение древней рукописи, в дворике медресе. У него было любимое место под старым абрикосовым деревом. На дерево это села ма́йна, индийский скворец. Майна пела свою простую прекрасную песню, и шахир улыбался.

Вдруг звенящий звук пронзил песенный весенний сад, майна всхлипнула, словно у нее перехватило гордо. Посыпались лепестки цветов, и на колени Махтумкули упала пронзенная стрелой птица.

Махтумкули вскочил, кинулся к стене. Взобрался. Никого.

В это время во дворик пришел Идрис-баба. Махтумкули подошел к нему с убитой птицей.

— Неужели стрела предназначалась другому певцу? Или, может быть, это только предупреждение? — Идрис-баба задумался. — Сын мой, ты прочитал большинство книг, которые хранятся у меня. Я думаю, тебе пора поискать более сведущих учителей.

— Таксир, если ты боишься за мою жизнь, знай, я — не трус.

— Я тоже не трус, Махтумкули, но мое сердце кровоточит, когда стрела охотника обрывает песни птиц.

Слух об убитой майне прокатился по всему Халачу. К Гуртгельды-беку явился Реджепкули-бек.

— Я знаю, что мне делать, если, хоть волос упадет с головы Махтумкули, — сказал он.

— Я тоже, как и