Книга Некрополитика - Ахилл Мбембе

все большей жестокостью. В том числе и миметологических ударов: секуляризм и его перевернутое зеркальное отражение, фундаментализм, все это в совершенном цинизме, потому что точно все фамилии потеряли свои имена, и нет больше имен, чтобы назвать скандал, нет языка, на котором можно было бы говорить о том, что отвратительно, потому что практически ничего уже не держит, кроме гнойных и вязких соплей, которые текут из носовых ходов, когда потребность чихнуть покидает нас. Повсюду мы слышим призывы к здравому смыслу, к старой доброй республике с ее округлой и дряхлой спиной, апеллируем к старому доброму гуманизму, к какому-то гнилому феминизму - призывы к равенству, которое отныне рифмуется с обязанностью заставлять мусульманскую девушку носить трусы и брить бородатого мужчину.

Как и в колониальную эпоху, пренебрежительное толкование того, как негры и арабы-мусульмане относятся к "своим женщинам", включает в себя смесь вуайеризма и зависти к гарему. Манипулирование гендерными вопросами в расистских целях, иллюстрируя мужское господство Другого, всегда направлено на сокрытие реальности фаллократии у себя дома. Переинвестирование в мужественность как символический и политический ресурс характерно не только для "новых варваров". Это северное разделение всех форм власти; это то, что придает ей скорость, в том числе и в наших демократиях. В каком-то смысле власть везде и всегда является способом противостояния статуе (la statue), а инвестиции в женственность и материнство служат для того, чтобы направить сексуальное наслаждение в русло политики восторга, будь то светской или нет. Для того чтобы к этому относились хотя бы отдаленно серьезно, важно в какой-то момент показать, что "у человека есть яйца". В этой гедонистической культуре отцу по-прежнему отводится роль первопоселенца. Как ни преследует эту культуру фигура кровосмесительного отца, одержимого желанием заняться сексом с собственной девственной дочерью или сыном, присоединение женского тела к собственному в качестве дополнения к ущербной мужской статуе стало совершенно банальным. Таким образом, все эти выжженные и атрофированные мифологемы должны быть забыты, и мы, конечно, должны перейти к чему-то другому, но к чему именно?

Несмотря на все ужасы негритянской работорговли, колониализма, фашизма, нацизма, Холокоста и других массовых убийств и геноцидов, западные страны, особенно их кишки, раздутые всевозможными газами, продолжают мобилизовывать расизм в помощь всевозможным более или менее причудливым и мур-дерским историям. Истории об иностранцах, о полчищах мигрантов, перед лицом которых нужно захлопнуть двери; о колючей проволоке, которую мы должны поспешно возвести, чтобы нас не захлестнул поток дикарей; о границах, которые нужно восстановить, как будто они никогда не исчезали; о гражданах, в том числе из очень старых колоний, которых все еще нужно обозначать как иммигрантов; о нарушителях, которых нужно изгнать; о врагах, которых нужно уничтожить; о террористах, которые не любят нас из-за нашего образа жизни и которых нужно уничтожать с высоты с помощью беспилотников; о живых щитах, превращенных в побочный ущерб наших бомбардировок; истории о крови, перерезании горла, земле, родине, условиях, идентичности, псевдоцивилизациях, осажденных варварскими ордами, о национальной безопасности и всевозможные истории с диссонансом эпитетов; истории, призванные вселить в людей страх и сделать все черным, как сажа, бесконечные истории, которые постоянно перерабатываются в надежде натянуть шерсть на глаза самым доверчивым.

Действительно, разжигая страдания и смерть вдали от глаз своих граждан, западные страны теперь боятся возвращения закона меча, его прихода в одном из тех благочестивых актов возмездия, которые предписывает закон талиона. Чтобы защитить себя, они используют расизм как крючковатое лезвие, ядовитое дополнение к нищему национализму, то есть к национализму, который превратился в последние лохмотья в тот час, когда реальные центры принятия решений денационализируются, богатства переводятся в офшоры, державы и массовый долг анклавируются, целые территории зонируются, а целые народы вдруг становятся ненужными.

Но если расизм стал таким коварным, то это еще и потому, что он стал частью конституирующих драйвов и экономической субъективности нашего времени. Он стал не только продуктом, который можно потреблять, как и другие товары, предметы и продукты. В эпоху "салата" без этого ресурса "общество зрелищ", описанное Ги Дебором, просто перестало существовать. Во многих случаях оно приобрело почти сумбурный статус. Позволить себе немного расизма можно не потому, что это что-то необычное, а в качестве ответа на общий призыв неолиберализма к смазливости. Вон с всеобщей забастовкой. С жестокостью и сексом. В нашу эпоху, где доминирует страсть к наживе, это сочетание смазки, жестокости и сексуальности способствует ассимиляции расизма "обществом спектакля" и его молекуляризации через структуры современного потребления.

Расизм практикуется без осознания этого. А потом выказывают свое изумление, когда кто-то другой обращает на это внимание или осуждает. Это удовлетворяет нашу жажду развлечений и позволяет нам избежать окружающей скуки и монотонности. Мы притворяемся, что эти действия безобидны и не имеют того значения, которое им приписывается. Мы обижаемся, когда полиция другого порядка лишает нас права на смех, права на юмор, который никогда не направлен против нас самих (самобичевание) или против сильных мира сего (в частности, сатира), но всегда против тех, кто слабее нас, - права смеяться за счет тех, кого мы хотим заклеймить. Веселый и неистовый нанорасизм, совершенно идиотский, получающий удовольствие от погрязания в невежестве и заявляющий о своем праве на глупость и на насилие, которое она порождает, - вот в чем заключается дух нашего времени.

Мы должны опасаться, что переключение может уже произойти. Что еще не слишком поздно. И что, в конце концов, мечта о достойном обществе больше не является просто миражом. Мы должны опасаться насильственного возврата к эпохе, когда расизм еще не был отнесен к "позорным местам" нашего общества, к тем местам, которые, не искореняя, старались скрыть. Отныне расизм будет носить яркий и дерзкий характер, и благодаря этому до сих пор приглушенный бунт против общества будет становиться все более открытым и велеречивым, по крайней мере, со стороны затворника.

Вопрос о принадлежности остается без ответа. Кто отсюда родом, а кто нет? Те, кого здесь быть не должно: что они делают в нашем доме? Как от них избавиться? Но что означают слова "здесь" и "там" в эпоху, когда миры переплетаются (объединяются в сеть), но при этом вновь балканизируются? Если стремление к апартеиду действительно является одной из характеристик нашего времени, то реальная Европа, со своей стороны, уже никогда не будет такой, как прежде, то есть моноцветной. Иными словами, никогда больше не будет (если вообще будет) уникального центра мира. Отныне мир будет спрягаться во множественном числе. Он будет жить во множественном числе, и абсолютно ничего нельзя будет сделать, чтобы изменить это новое