Книга Разночинец - Козьма Прутков №2

Покровское. Там и кузнец есть, и даже ярмарка воскресная.

— Дознаются!

— Когда дознаются, будем уже далеко.

Мы почти обсудили с Ефимом детали всей плана, как меня позвали вскрывать огромную водяную мозоль у каторжника. Из «мирных». И что делать? Ладно, как-нибудь справлюсь. Скальпель есть, чем промыть тоже. Глаза боятся, а руки делают.

* * *

Неловко орудуя скальпелем и уворачиваясь от брызг вовсе не воды, а натурального гноя, я крутил и крутил ситуацию так и сяк. Быть пешкой, которую могут походя зарезать какие-то немытые варнаки совсем не хотелось. А значит, надо встраиваться в общество. Первый шаг — спрятаться. Второй — заработать денег и стать независимым. И как это можно сделать?

Я начал вспоминать, чем вообще характерен 1879-й год. А знаменит он своими покушениями на Александра II — перебирать их в уме стало моим «спасательным якорем». Историк я или где?

В апреле народоволец Соловьев несколько раз стрелял в царя возле Зимнего дворца. Не попал, был схвачен, после чего осужден и повешен. В декабре, через семь месяцев, Софья Петровская во главе боевой группы заложит мину под полотно Московско-Курской железной дороги. Прямо на пути следования поезда Александра II. Но что-то там не срастется — подорвется другой поезд, где поедет свита и слуги. И почти сразу следующий теракт. Знаменитого Халтурина. Собственно после которого и пойдет в массы термин «халтура».

Через знакомых Софья Перовская узнала, что в Зимнем проводится ремонт подвалов, в число которых входил и винный погреб, который располагался прямо под царской столовой и был очень удобным местом для бомбы. Реализацию плана поручили новому народовольцу, крестьянину Степану Халтурину. Устроившись во дворец, «столяр» днём облицовывал стены винного погреба, а ночью ходил к своим «коллегам», которые передавали ему мешки с динамитом. Взрывчатка маскировалась среди строительных материалов.

Только вот со временем взрыва опять произошла накладка — ужин задержался, взрыв застал Александра II неподалеку от комнаты охраны, которая располагалась близ столовой. Царь не пострадал. Зато погибло десяток солдат. Раненых тоже было много.

И только во время шестой попытки самодержца удалось убить. Сделал это Игнатий Гриневицкий кинув под ноги царю бомбу на набережной Екатерининского канала. Там потом построят потрясающей красоты храм — Спас на Крови.

Все покушения на Александра II я помнил досконально — в школе как раз вел восьмой класс, где проходят тему. Мы даже дискуссии с учениками устраивали — великий реформатор или безвольный монарх? И там досконально разбирали все повороты политики «Освободителя». Самое сложное в этих дискуссиях было отвечать на вопросы учеников про любовные интрижки царя. Последняя из которых — с княжной Долгоруковой — прилично так подорвало авторитет династии в обществе.

Декабрьское минирование железной дороги вполне можно предотвратить — террор, как метод выглядит со всех сторон мерзко. Даже если это попытка свергнуть тирана, коим Александр II, разумеется, не являлся. Но четвертое покушение прошло без жертв — лишь несколько вагонов свитского поезда сошло с рельс. Перспективней выглядел пятое покушение Халтурина. Вот там кровушки то налилось вдосталь. И опасности для власти было значительно больше — царь шел в столовую в сопровождении семьи. Испуганная же власть может щедро наградить своего спасителя. Картузник Комиссаров, который спас царя при первом покушении и получил личное дворянство — не даст соврать.

Тут явно было о чем подумать.

* * *

— О чем задумался, господин фельдшер? — довольный каторжанин заматывал ступню чистой тряпкой. Вскрытие мозоли прошло удачно, чернявый, пожилой арестант по кличке Цыган даже сунул мне в руку медную копейку. Спасибо, конечно, но чувствовал я себя странно. Радость Цыгана тоже можно понять — теперь поедет до Покровского на телеге, поглядывая свысока на бредущих в пыли соратников по несчастью.

— О всемилостивейшем даровании крепостным людям прав, — брякнул я, засовывая копейку в карман. Мой первый «капитал», надо будет потом повесить в рамочку.

— Высокие думки. — покивал Цыган. — Помню я тот денек. Жили мы не тужили, ходили на барщину, землю пахали. Барин был у нас хороший, но со странностью. Всё время проводил в своём кабинете, даже в церковь не ходил.

— Семейный?

— Нет, бобыль. Только и знал, что считать деньги да пить вино. Но справедливый был — ентого не отнять.

Цыган залез в небритую половину головы, щелкнул вошью. Сколько я не боролся с разными насекомыми на каторжанах — все без толку. Устроить прожарку одежды было негде, керосина для выведения вшей и гнид мне тоже не выдали. Даже посмеялись. Наумов высказался в том духе, что вша вообще животная полезная. Арестанты их собирают, показывают сердобольным. И добывают тем лишнюю деньгу.

— … никогда не забирал последний хлеб, — продолжал рассказывать Цыган, почесываясь. — А тут вдруг нам говорят, идите к церкве, чичас с города глашатай будет. Кажись в конце февраля, ага… в день памяти преподобного Вукола! Точно. Приехал чиновник, весь важный такой, в шубе горностаевой нараспашку. Вышел на крыльцо, кричит:

— Радуйтесь, православные! Государь решил даровать вам волю. Ну и дальше манифесту зачитал.

Мы помолчали, каждый думая о своем. Цыган щурился на солнце, сворачивая самокрутку. Я же вспомнил популярный в моем времени анекдот. Идёт заседание государственной думы. Спикер, стоя на трибуне, говорит: «Господа, мы наворовали денег, купили себе всё необходимое, открыли счета за границей, пристроили своих детей. Не пора ли подумать о людях?». На что ему из зала отвечают: «Да, давно пора! Душ по триста не помешало бы!».

— Что улыбаешься, господин фельдшер? — каторжанин задымил вонючим самосадом. — Радуешься за нас, крестьян?

— Разве воля это плохо? — вопросом на вопрос ответил я.

— Без землицы то? Плохо, — Цыган сплюнул на землю. — Как барин узнал о досаде с манифестом — как с ума сошел. Нанял охранников с берданками, запретил покосы, да в лес евойный за дровами ходить. Сам не ам и другим не дам. Ей-богу, как умалишенный стал, все ходил сычем, в хаты заглядывал, покражу зерна выискивал. Никакой жизни при нем не стало — голод, да плетка исправника. Тут то я первый раз за ножик с кистенем и взялся. Шестеро голодных по лавкам. Семью то надо кормить? Что думаешь, господин фельдшер?

Каторжанин улыбнулся щербатым ртом, подмигнул.

— Вышел на большую дорогу стало быть. Как чичас помню своего первого. Приказчик из лавки. Ехал с выручкой, пьяный, песни пел.

Я уже пожалел, что завел разговор о воле. Вон она какая русская воля. Вовсе не там,