Книга Флегетон - Андрей Валентинов

Я снова заорал: «Прапорщик Геренис! Назад!» Не знаю, услыхал ли он меня, но красный пулеметчик услышал точно, и послал в мою сторону очередь. Попасть – попал, но случилось то, чего я опасался: следующая очередь взбила фонтанчики грязи вокруг юного героя. Оставаться без командира взвода мне не хотелось и я, гаркнув: «Усвятский! Прикрой!», бросился вперед. Ежели бы поручик Усвятский меня не услыхал, то это было бы последнее, в чем он передо мной провинился. Но мне повезло, поручик был на месте, и в ту же секунду очередь из «гочкиса» заставила подлеца заткнуться. Я прыгнул, толкнул прапорщика Герениса под стену, аккурат в мертвую зону, и хотел сам перекатиться туда же, но тут что-то рвануло, мне в лицо плеснуло грязью, и я сделал то, что обычно делает нервная барышня при виде мыши – потерял сознание.

Когда я стал снова что-то соображать, в ушах звенело, затылок ужасно ныл, и мне показалось, что я брежу. Кто-то звал меня: «Товарищ штабс-капитан!» и тряс за ворот. Я похолодел, вся дурь разом соскочила, но тот же голос на малороссийском наречии повторил: «Товарышу штабс-капитан! Да що з вамы?»

Я вытер грязь с лица и открыл глаза. Передо мною покачивалась знакомая физиономия, определенно, виденная мною раньше. Обнаружив, что это нижний чин в погонах, я уверился, это все-таки не плен, и меня немного отпустило. А говоривший торопливо объяснял, что он Семенчук, что какой-то «Мыкола» велел отвести меня «до ликаря», а на улице стреляют, и надо поскорее куда-нибудь спрятаться. Действительно, вокруг что-то посвистывало, и я при помощи моего странного благодетеля приподнялся и переместился куда-то за ближайший плетень. Тут уж все стало на свои места, и я понял, что нахожусь рядом с тем самым домом, откуда бил пулемет, что пулемет молчит, а загадочный Семенчук – тот самый земляк поручика Голуба. «Мыколой» он называл самого поручика, а меня, вероятно, по красноиндейской привычке, возвел, прости Господи, в сан «товарища».

Обижаться я не стал, «до ликаря» идти отказался, и мы направились вперед, где все еще гремело. По дороге я узнал, что красные, когда я оказался у самого дома, швырнули ручную бомбу, меня оглушило, прапорщик же Геренис цел и невредим. А буквально через минуту в хату с другой стороны ворвался поручик Голуб и разнес там все вдребезги. Пулеметчика взяли живым, но когда поручик увидел, что я валяюсь в грязи и не прихожу в себя, то приколол краснопузого на месте. Поручик Усвятский повел между тем роту дальше, а бывший доблестный красный боец Семенчук остался меня сторожить.

Роту мы догнали быстро, но бой уже затихал. Красные откатывались из Уйшуни к Перекопу, бригада Морозова их преследовала, а нам подполковник Выграну приказал занимать оборону на южной околице в ожидании гостей. Стало известно, что господ большевичков турнули от реки Чатарлы, и теперь они валят назад к Уйшуни. И мы должны их встретить.

Я уже вполне пришел в себя, похвалил поручика Усвятского, посоветовал прапорщику Геренису в следующий раз не бросать взвод без командира и поблагодарил поручика Голуба за заботливую няньку в лице краснопузого Семенчука. Занятие военной словесностью я решил провести с Семенчуком лично, но уже после боя.

Меня нашел штабс-капитан Докутович и, мрачно поглядев на мой кочегарский вид, поименовал меня «господином штабс-капитаном», запретив впредь подобное гусарство. Я хотел огрызнуться, напомнив, что нельзя ставить командирами взводов молокососов, начитавшихся Буссенара, но дисциплинированно смолчал. В конце концов, моя рота – я и отвечаю. В том числе и за любителей Буссенара.

Мы заняли те самые окопы, откуда вышибли красных два часа назад, и стали осваиваться. Убегая, краснопузые умудрились бросить целых три пулемета, причем все три исправные. Один из них был ручной, системы «гочкис», точно такой, как у поручика Усвятского. Вообще-то говоря, «гочкис» машинка ненадежная и часто заедает, но мы были рады и этому.

В одном из окопов, очевидно, штабном, я нашел большую карту Крыма, на которой красные стрелы уже устремились к Симферополю. Карта была хороша, и я свернул ее, решив оставить, как трофей. Там же было полно всякой большевистской пропаганды, вплоть до сборников стишат. Я наугад открыл какую-то брошюрку Демьяна Бедного, перелистал пяток страниц и понял, что поэзия – вещь сугубо классовая. До господина Бедного я еще определенно не дорос.

Пока я обогащался эстетически, где-то поблизости зашумели, и в блиндаж протиснулся поручик Усвятский, сообщивший, что обнаружены живые большевички. Я удивился, отчего это они до сей поры живые, но поручик вздохнул и уточнил, что они раненые. Это был наш закон: раненых, ежели, конечно, они не брались за оружие, не трогать. Делали мы это не из уважения к Гаагской конференции, а из сурового расчета – чтоб красные щадили наших раненых. Обычно они их не трогали, за исключением, само собой, офицеров. Впрочем, «краскомы» и «политкомиссары» также не могли рассчитывать на нашу милость.

Раненых оказалось трое, причем, двое были без сознания, а третий, с виду явный комиссар, пытался стрелять, когда поручик Усвятский накрыл их убежище. Выстрелить, правда, не успел – сестра милосердия, находившаяся рядом, вырвала из рук комиссаришки револьвер, чем, весьма вероятно, спасла непутевую рыжую голову студента-химика. Когда я добрался до всей этой компании, тяжелораненые, как им и положено, лежали молча, комиссар мешком валялся на земле под присмотром двух юнкеров, а сестра милосердия, довольно миловидное белокурое создание, сидела рядышком и что-то бормотала. Я прислушался и уловил нечто вроде «белые гады» и «убейте сразу».

Первым делом я поинтересовался, что, собственно, случилось, но юнкера лишь пожали плечами, а возникший вслед за мной поручик Усвятский предположил, что девица готовится к мученической смерти. Я решил, что поручик прав. Вообще-то мы сестер милосердия не обижали, дроздовцы и марковцы, насколько мне известно, тоже. А вот головорезы из бригады Витьки Покровского – это дело другое. Про Андрюшку Шкуру и его башибузуков и говорить нечего. Впрочем, красные вели себя не лучше.

Вскоре новость облетела весь наш отряд, и сзади меня выросла целая толпа. Я цыкнул на любопытных, велел не пугать девицу и, приказав разобраться с комиссаром, пошел докладывать. Штабс-капитан Докутович рассудил как Соломон, дав указание взять пленную в качестве сестры милосердия в отряд, а раненых присоединить к нашим вплоть до выздоровления. Он начал было распоряжаться и по поводу комиссара, но тут поблизости треснула пара выстрелов, и штабс-капитан сообразил, что с комиссаром уже все в полном порядке.

Заниматься этой историей дальше было некогда, и я пошел проверять пулеметные гнезда. С пулеметами вышла загвоздка. Собственно, пулеметы были в порядке, а вот пулеметчиков теперь явно не хватало. В январе, когда нас оставался еле-еле взвод, я ставил к пулеметам офицеров, но теперь им нужно было заниматься нижними чинами. К тому же прапорщик Немно честно признался, что с пулеметом дела не имел. Вот нивелир – дело другое... Прапорщик Геренис радостно потянулся к «гочкису», но я посмотрел на него достаточно хмуро, велев почистить имевшийся во взводе «максим». В конце концов, я нашел троих юнкеров и одного бывшего красноармейца, которые вроде бы что-то в пулеметах понимали. Юнкеров я поставил к «максимам», красноиндейца решил покуда попридержать в резерве, а «гочкис» отдать поручику Голубу. Через некоторое время я обнаружил, что поручик вооружил пулеметом того самого Семенчука, который произвел меня в «товарищи». Я хотел было вмешаться, но потом решил оставить все как есть. В конце концов, поручику виднее.