Книга Ночной звонок - Владимир Васильевич Ханжин

начальник, с человеком поговори. Выслушай, порасспроси да подумай, чем помочь можешь. Высокий чин не за одну образованность дается. Чин высок, а душа должна быть еще выше. А этот не для людей — для себя служит.

— Погоди! А если он не пассажирский работник, что же он сделать может?

— Эх, Нюша, не все ли равно, пассажирский или не пассажирский! Из самого министерства человек приехал, из Москвы! Его должно все касаться. Нельзя ему к безобразиям равнодушным быть. Подло это… Подло!

— Ну-ну, не надо, не распаляйся зря..

Не разбирая дороги, Воробьев почти бежал от сарая сначала по вспаханным огородным грядам, потом через какой-то низкорослый кустарник, потом по мокрой бурой траве. Вслед ему снова запела сталь. Когда он взобрался на железнодорожную насыпь, пила зазвучала вдруг с особой отчетливостью. Звон ее гнал его прочь, и, сбиваясь с шаг а, борясь с одышкой, Воробьев уходил все дальше и дальше от родного дома..

На душе было мерзко. Очень хотелось снова обидеться, сильно, жгуче, на мужа Нюры, на его слова. Но обида терялась в мутной смеси чувств — досады, раздражения, недовольства собой, своей нелепой поездкой и всем светом.

Заморосил дождь. Надо поскорее добраться до станции. Кажется, сейчас должен прийти дальний поезд, в котором есть мягкий вагон. Заказать проводнику стакан крепкого чая, отогреться, забыться в уютном, теплом купе. Или сразу же пойти в вагон-ресторан, потребовать что-нибудь такое — прямо со сковородки, чтобы шипело и дышало жаром. Главное — скорее побороть свое мерзкое состояние.

Поезда почти не пришлось ждать. Пропуская Воробьева, проводник сделал под козырек.

В купе Юрий Алексеевич никого не застал, но вешалки оказались занятыми. Сняв плащ, Воробьев положил его на верхнюю полку. Устало опустившись на сиденье, он оглядел купе, и вдруг на глаза его попался маленький предмет, прицепившийся около заднего разреза плаща. Юрий Алексеевич не любил беспорядков в своем костюме. Он потянул к себе плащ, и в руке у него оказался бурый, сморщенный бутончик репея.

Репей. Забавное растение. Сколько радости доставляет оно ребятишкам! В памяти мелькнули картины детства — пустырь, на котором шли горячие сражения, и бутончики репья служили отличным и снарядами; крыльцо дома, превращенное в броненосец, и грозный капитан его, увешанный орденами, которые изображал все тот же репей…

Воспоминания сменяли друг друга. Снова встали перед глазами четыре высокие липы, и Нюра, и сам он, путейский рабочий Юрий Воробьев.

Он неважно одевался тогда. Ни плаща, ни осеннего пальто; серый в полоску костюм из бумажной ткани выручал до самых заморозков. Костюм плохо грел, но это обстоятельство нисколько не тревожило. Возмущало другое — проклятый пиджак, как его ни отутюживай, очень быстро терял аккуратный вид. Полы в самом низу начинали пузыриться, а лацканы — заворачиваться и морщиться. Зато с брюками все обходилось проще. С вечера они расстилались на досках койки, под матрацем, и таким образом за ночь недурно отглаживались.

Туфли он покупал с брезентовым верхом. Но, густо намазанные черным гуталином и энергично отдраенные, они издавали такое сияние, что совсем не отличались от кожаных.

А в общем что говорить — неважной была аммуниция, не очень-то сытой жизнь. Но зато была юность. Юность! Жаркие мечты, бьющая через край, вечно свежая энергия и азарт во всем, за что бы ни брался, что бы ни замышлял.

Кажется, вот в такой же, как сейчас, дождливый, беспутный день он провожал Нюру после комсомольского субботника, дружного, шумного, словно грачиный грай. Они высаживали сквер тут, недалеко, в стороне от вокзала, между путями и откосом горы. Нынче деревья уже вымахнули выше телеграфных столбов, а тогда привезли из питомника тощенькие, поникшие саженцы; казалось, им и на ветру-то не устоять.

Субботник кончился поздно вечером. Наработались, нагалделись, напелись песен. У Нюры даже голос пропал, и она могла только беззвучно смеяться.

Они шлепали вдвоем в темноте по грязи, прыгали через лужи, а он говорил о фонтане, который решено соорудить в сквере, о цветочных клумбах, о фонарях — белых, круглых, на красивых металлических мачтах, совсем как в областном центре, — и еще о многом другом, что не терпелось сделать на радость родному городу, своим согражданам и вообще на радость всем живущим на земле. Как горячо он говорил! И, наверное, был хорош собой, несмотря на помятый бумажный костюм и брезентовые туфли..

Юрий Алексеевич повернулся к двери купе, в которую было вставлено зеркало, оглядел себя, и в воспоминания его вдруг врезался звон пилы, звук падающего чурака и жесткий мужской голос:

«А этот не для людей — для себя служит..»

Зеркало поползло в сторону — дверь купе с грохотом отворилась. Будущие соседи Воробьева по купе поздоровались с ним, дополняя свои приветствия разными шутливыми замечаниями, и принялись складывать на столик снедь, купленную на привокзальном базарчике. Юрий Алексеевич заставил себя улыбнуться попутчикам, но, испытывая острую потребность остаться наедине с собой, вышел в коридор.

Поезд тронулся. Вот он застучал колесами на последней станционной стрелке. Еще мгновение — и стали видны четыре липы, одиноко плывущие по черной вспаханной земле. Воробьев припал к окну..

Отгремел мост. Поезд сбежал с высокой насыпи и помчался лесом, а перед глазами Воробьева все еще стоял бесконечно знакомый и дорогой дом у железнодорожного полотна. Было тоскливо и больно оттого, что так скверно сложилась эта встреча. Подумалось: выпрыгнуть бы сейчас из вагона и заново повторить ее. Почему-то особенно хотелось увидеть Нюру и ее мужа, увидеть, чтобы убедить их, что случилась возмутительная ошибка, что он, директор-полковник Юрий Алексеевич Воробьев, совсем не таков, каким они его себе представляют, что…

А поезд неумолимо набирал ход.

Ночной звонок

Никита Иванович Гирин проснулся от того, что ему стало невмоготу душно. Солнце смотрело прямо в окна гостиницы, и хотя наступал вечер, жары в номере прибавилось.

Распаренный, вспотевший, Гирин вытирал полотенцем шею и с сожалением смотрел на измятые брюки. Окажи пожалуйста, как некстати уснул! Теперь, хочешь не хочешь, надо менять костюм.

Никита Иванович пришел в гостиницу в середине дня. Освободился рано, потому что начальник главка пообещал принять только завтра. Правда, дела нашлись бы, но Гирин неважно себя почувствовал, и директор, охотно отпустив его восвояси, один отправился в плавание по многочисленным коридорам и кабинетам министерства.

В последнее время с Гириным частенько случалось так — появляется расслабленность во всем теле и не то давление,

не то боль в сердце. А воз можно, и не в самом сердце, возможно, где-то около него. Врачи сказали