Книга Африка - Растко Петрович

человек пришёл, теперь не рубим!» Мало-помалу старик входит в раж. Его движения становятся резкими, непристойными, шутовскими. Он катается по земле, подскакивает, раскидывая в стороны руки и ноги. Подходит к нам и поёт, сопровождая песню самыми невообразимыми движениями и такими страстными взглядами, что это уже переходит все границы приличия: «О, если б я был девушкой, я бы расчесал вам волосы!» Я успокаиваю себя тем, что это может относиться только к швейцарцу, который пока ещё при волосах. Когда мы даём понять, что собираемся уходить, музыканты и танцоры хлопают в ладоши, склоняясь прямо к нашим ногам, в пыль, отчаянно, без слов. Надо одарить их, и мой бой, вздохнув, опустошает мешок с монетами и стеклярусом, который он нёс за нами.

О том, как мы со швейцарцем собирались поохотиться, лучше не говорить: несмотря на то, что нас окутывала волшебная, свежая тропическая ночь, а воды ручьёв отражали искрящийся звёздный свет, несмотря на то, что к этим ручьям на водопой зверьё спускалось вереницами, несмотря на то, что мой белый костюм, тот самый, которым я в своё время собирался сразить госпожу Беде, был нещадно исполосован зеленью травы, даже на груди и на плечах, нашей добычей стали всего лишь два кролика, подстреленные швейцарцем, – из десяти, которых высветил его фонарик.

Франсис-Бёф исподволь пытается оставить меня в гостях на целую неделю. Наконец, отчаявшись, восклицает: «И это называется дружба на всю жизнь?! О Боже, ну как люди не понимают, что значит мгновение супротив целой жизни!» Дело в том, что когда мы вернулись с прогулки, он потребовал, чтобы я поклялся ему в дружбе до гробовой доски и за нею тоже, если мы встретимся и там. А всё из-за того, что, как выяснилось, мы читали одни и те же книги и помним наизусть первые строчки одних и тех же стихотворений.

Франсис-Бёф строил свои планы, как лучше скоротать время. Мой же план – расстаться с Сен-Кальбром и присоединиться к этим двум появившимся здесь путешественникам, которые едут в Ман38, – как они говорят, к настоящим людоедам, проживающим на границе с Либерией. Надо, чтобы эти двое взяли меня в свою компанию, то есть предложили мне ехать с ними. Хорошо бы ещё, чтобы кто-то ещё отвёз меня обратно в Буаке, где осталась бо́льшая часть моих вещей: по крайней мере, все полотняные костюмы, кроме этого злосчастного белого, что на мне. Около часа ночи их приглашение наконец прозвучало, и я вздохнул с облегчением, как победитель, выигравший мучительную психологическую борьбу, состоявшую из осторожных намёков и ожидания реакции на них.

Думая, что при подобных обстоятельствах надо вести себя как настоящий политик, уверенный в своей победе, я не ответил ни да ни нет. Сказал, что сообщу о своём решении утром, когда все мы будем готовы двинуться в путь. И тут же, пожелав им спокойной ночи, улыбнулся сам себе – ведь только мне известно, сколь печален был бы сейчас мой сон под москитной сеткой, если бы я не выжал из них этого приглашения. Едва оно поступило, я тут же удалился, дав им возможность продолжить беседу, которая меня больше не интересовала.

Негры и слуги давно спят, прикорнув по углам моей плетёной хижины. Я то и дело посмеиваюсь, вспоминая об охоте моего швейцарца и о той осторожности, с которой мне пришлось лечь на кровать, чтобы она не распалась на части…

Проспав час-другой, просыпаюсь с радостным волнением. Вокруг кромешная тьма. Сквозь щели плетёной стены доносятся странные ночные звуки. Размышляю о том, что же именно заставило меня проснуться, и почему я так этому рад. Вспоминаю о швейцарце. Понимаю, что меня разбудили крики ночного зверья, и это замечательно. Окружающий мир населяют настоящие хищники – не только кролики. За стеной, в нескольких шагах от меня, шуршат змеи, из джунглей доносится хохот гиен. «Завтра я еду в Ман!» – говорю себе снова и, бесконечно счастливый, погружаюсь в сон. О существовании этого города я узнал пару часов назад.

Утро, обливание водой, от которой мурашки по коже. Хинин. Завтрак столь же обилен, как и обед. Долгая беседа с госпожой Франсис-Бёф. В ней столько доброты, нежности и целомудрия, что хочется стать её сыном. Наш отъезд на некоторое время отложен, и я бегу посмотреть марабутский монастырь с глиняными минаретами и деревянными шпилями. Женщины продают посуду из пальмового дерева прямо перед хижинами, чуть поодаль толкут просо в деревянных ступах, всюду роятся голые детишки. Обутого меня в монастырь не пускают, можно только босиком. Внутреннее пространство разделено стенами и напоминает соты, свет преломляют тонкие перегородки из спрессованной глины, крутая лестница ведёт через узкий люк на крышу. Старики, вызвавшиеся меня проводить, вслед за мной проталкивают сквозь него фотоаппарат, акварельную палитру, альбомы. Выбросив чёрный лист бумаги, в который была упакована плёнка, замечаю, как они, стараясь соблюсти приличия, но тем не менее довольно рьяно толкаются, устремляясь его подобрать.

Вообще-то в монастыре нет ничего: ни утвари, ни тканей. Его единственное сокровище – прекрасный вид с крыши на негритянскую деревню и большие каменные нагромождения, возвышающиеся за ней. Возле хижин играют дети, расставлены калабасы, бродят куры и, конечно же, пасутся козы не крупнее наших собак. А в расположенных несколько поодаль тёмно-жёлтых землянках с острозубыми неровными стенами, ощетиненными кольями, живут чёрные марабуты, жрецы этого храма.

В полдень – ещё одно застолье с Франсис-Бёфом, торжественное прощание и перечисление всех, кому надлежит передать привет, а затем отъезд. Путь к деревне Сегела39 долог и пролегает через саванну. Лишь кое-где встречаются плантации кофейных или каучуковых деревьев, хлопковые поля. Ближе к вечеру мы уже начинаем волноваться, успеем ли засветло попасть на паром, чтобы переправиться через реку Зазандру, в противном случае придётся ночевать под открытым небом среди болот. В сумерках прибываем на берег Зазандры. Негры-носильщики, ожидающие нас на противоположном берегу, заметили нас издалека, пока мы ещё спускались с холма, и плывут нам навстречу. В ночи кажется, что их плот, представляющий собой дощатый настил, уложенный поперёк двух пирог, плывёт по самому Стиксу. Они перебирают руками канат, перекинутый с берега на берег. Их фигуры огромны, их движения устрашающи, а от всплесков реки вспыхивают яркие блики на тёмной воде.

На противоположном берегу лесной массив гораздо мощнее; мы снова пробираемся по верхней границе джунглей. Со всех сторон пылают пожары. Они озаряют гигантские деревья и лианы, ссохшиеся от жара. И вдруг ночь опять становится непроглядной. Порой впотьмах, подобно крупной звезде, электрическим светом вспыхивает глаз